ПУСКАЙ СТИХИ ВРАЧУЮТ РАНЫ
ИЗБРАННОЕ
ЧАСТЬ 4
2004
(поэма о любви)
От автора
где всё – от воблы до конфет,
в шикарной мусорной корзине
лежал замызганный пакет.
Его я вынул моментально,
меня тянул он, как магнит.
Чужой пакет – большая тайна,
он неизвестное хранит.
А вдруг там будет куча денег?..
И ты, находкой удивлён,
потом считаешь целый день их –
выходит ровно миллион.
Живя в стране капитализма,
спеши добро прибрать к руке!
Увы, там были только письма
на чистом русском языке.
Я их прочёл. Мне стало жарко.
Чужие письма, крик души!
В них новоявленный Петрарка
ломал свои карандаши.
В них всё подряд перемешалось,
как говорится – се ля ви! –
слеза и стыд, мечта и жалость,
но это – письма о любви.
Что ж, как себя мы ни возвысим,
какой ни взвалим тяжкий груз, –
как манны, ждём далёких писем,
красивых слов, любовных уз.
Всё в этой жизни так непрочно,
и на душе сидит ярмо.
Но ровно в два приходит почта,
и почтальон несёт письмо…
Письмо Татьяны Клариной
к Евгению Онегинду
(опубликовано в газете «Новое Русское Слово»)
Работаю, учусь исправно,
Спешу диплом свой подтвердить,
Таю надежду полюбить.
Считаюсь внешне интересной
И далеко не бессловесной.
Кто друг неглупый и незлой,
Пускай подаст мне голос
свой.
Писать на НРСлово, п.я. 190».
к Татьяне Клариной
(публикуется впервые)
Ди юрн флиен. Линуть роки.
Дер цайт из гэйт. Эр лэйфт,
ува!..
Реве та й стогне Днiпр
широкий,
сердитий
вiтер завива…
Четыре стенки, сверху крыша.
Светло, тепло, ни мух, ни блох.
Как говорит мой хавэр Гриша
–
я к вам пишу, так ву жэ нох?..
Пишу без страха и сомнений,
сам ревизор и сам начфин,
под скромным именем Евгений, –
вообще-то я Вениамин.
Я Вас приметил по рекламе
в родной газете НРС,
и я подумал, что, мэстамэ,
у нас есть общий интерес.
и хвостик – так, почти на треть.
Но есть ещё в кармане порох,
который может отсыреть!
Словами даром не бросаюсь –
фармах ды тир ин гэй авэк!..
Скажу Вам честно: не красавец,
зато хороший человек.
Меня, представьте, поразило,
что вы немножечко поэт.
Ах, как Вы пишете красиво!
Азэйвэ Пушкин одер Фет.
Вы Вашим словом, как алмазом,
прошли по месту, где душа,
и я, мешимэд и шлемазл,
сказал себе:
«Евгений, ша!
Пусть ни намёка нет, ни знака,
чужие люди, зохенвей! –
что вскоре может стать твоей!..»
Мечты, мечты!.. Рукой махнул им –
они, как птички, тут как тут.
Такое может быть ин хулым,
но в жизни – нет. Напрасный труд.
А мысли?.. Их не остановишь,
в них столько света и тепла!
Как шутит Зяма Рабинович –
«Она явилась и зажгла!»
Но для чего тянуть мочало?
Кто «А» сказал, тот скажет «Б».
Так вот, позвольте, для начала
я расскажу вам о себе.
Даю торжественное слово –
не вру – на сто один процент!
Я, может, сам из Василькова.
Не крупный город, но райцентр.
Родился, жил и как-то выжил,
но разве этим удивишь?
Вы, дафкэ, не были в Париже?
Так это вовсе не Париж.
Пусть так и будет на здоровье,
но в жизни всё имеет связь!
Когда-то в нашем Василькове,
допустим, жил какой-то князь.
Имел жену себя моложе
и масло с сыром пополам,
не хуже Ротшильда, но что же?
Он вдруг уехал по делам.
Он затянул потуже ремень,
махнул рукой – пиши привет!
Куда, зачем, фар вус, цум вэмэн –
я знаю? В общем, князя нет.
Его жена была азэйвэ
Брижит Бардо, – хороший смех.
А простэ шиксэ, а
никэйвэ,
что называется – из тех.
Она как в зад углей набрала,
смахнула слёзы, а затем
пошла налево и направо,
сегодня – с этим, завтра – с тем.
Вернулся князь. Чтоб мы так жили –
он не успел раздеть штаны,
как тут же князю доложили
о поведении жены.
Мол, так и так, не будь разиней,
она тебя втоптала в грязь!
Весь Васильков гулял с княгиней!..
И что, Вы думаете, князь?
Он ел как раз галушки с салом,
здоровый гой, из мужиков.
А грейсэр город – Васильков!..»
Забрали в Чопе два карата!
Хапт зэй дер рих, но почему?
Вперёд, евреи, быстро, быстро,
Европа, Рим, далёкий свет!
Консервы с завтраком туриста,
двенадцать банок – нет как нет!
Вы представляете?..
Не плачьте!
Утрите слёзы – в добрый час!
я ждал похожую на Вас.
Я жил, как бызым ин а винькл
–
один, как перст, без слёз, без сна.
Как говорит мой друг Гурфинкель –
«Товарищ, верь, взойдёт она!»
И Вы взошли звездой небесной,
явили радостную весть:
«Считаюсь внешне интересной».
Возможно, так оно и есть.
Но я хотел бы знать без риску,
хотя совсем не в этом соль,
что Вы похожи на артистку
из «Анжелика и король».
Её – от мала до велика –
смотрели люди раз по сто.
А шэйнэ мэйдл Анжелика,
она мне нравится, а что?
Я тоже всё-таки мужчина
и понимаю жизнь всерьёз!..
Была ещё одна картина,
забыл название – склероз.
Она для Вас, конечно, внове.
Её когда-то много лет
крутили только в Василькове,
в других местах, я слышал – нет.
Там тоже есть одна гражданка.
Хотя не те уже года,
сама красавица, дворянка,
имеет вид, что да – то да.
У ней есть муж – тупая рожа,
хоть бей шамотным кирпичом,
и сын – по-моему, Серёжа,
но он здесь вовсе ни при чём.
Ну всё – фигура и манера!
И чисто женские дела –
она влюбилась в офицера
и от него же родила.
Но всё же любит понемногу.
Рыдает сын, ревнует муж,
а офицер ломает ногу –
себе, конечно, а кому ж?
О ней ничуть не беспокоясь,
он изменяет ей, наглец!
Она бросается под поезд,
и всё. Написано – «Конец».
Я плакал, видя эту драму!
Какие страсти, ну и ну.
Сын потерял родную маму,
а муж – любимую жену!..
Там ели фиш, косили клевер
и умирали от обид.
Ещё там был помещик Левин,
я точно знаю, что а ид.
А ид – по виду и по телу,
а клигер ят, что Боже мой!..
что значит – ближе к Вам самой.
У Вас диплом. Я без диплома.
Мне это причиняет боль.
А кто я был, простите, дома?
По сути – гурнышт, то есть – ноль.
Мне был мой жребий уготовлен –
я был при лошади ямщик,
работник пищи и торговли,
короче – старший кладовщик.
Не просто так, как мальчик Мотл –
кому нести чего куда.
Я по-ударному работал,
я был стахановец труда!
За это нас – меня и Йоську –
нивроку, вместе столько лет! –
обох повесили на доску,
нарисовали наш портрет.
Но кто меня тут нарисует
и кто возьмёт на карандаш?
мой честный непрерывный стаж?..
Живу, молчу, хожу в фуфайке,
как говорится – тэйк э бас.
Кручу задрипанные гайки –
четыре с мелочью за час.
Кому сказать свою обиду
среди дорог чужой земли?..
Как говорит мадам Лапидус:
«Куда, куда вы удали..?»
Тут всё не так. Тут сверху тот, кто
имеет
собственный гэшэфт.
так хорошо бы – терапевт.
Нет, я здоров, к чему лечиться?
И ничего мне не болит,
но если ломит в пояснице,
то это что – радикулит?
А если просто дыхать нечем,
от ихней пищи только вред?
Я так решил, что это печень.
А что, Вы думаете – нет?..
В душе как будто сто иголок
с тех пор, как я увидел Вас.
Но, может быть, Вы цыдрэйтолог?
Так у меня не мишигас.
Ещё в руках у нас синица,
и можем выпить двести грамм.
«Покой нам только ночью снится!» –
как говорит старик Абрам.
А нужно мне совсем немного,
и я б сторицею вернул, –
чтоб кто-то встретил у порога,
чтоб кто-то руку протянул,
чтоб не вести с душой расчёты,
судьбу и небо не кляня,
а просто так – пришёл с работы,
и Вы встречаете меня.
Но день без Вас – навек потерян.
Коту под хвост. Корове брошь.
Я утром должен быть уверен,
что мне на вечер будет борщ!..
Пока я жив, пока не умер –
надежда есть, и мысли – прочь!
Я всё сказал.
Простите.
Умэйн!
А за окном – глухая ночь.
Ин дройсн калт. Шэн шлуфн
алы.
Их зиц бам тыш ин шрайб а
брив.
Ще третi пiвнi не спiвали,
нiхто нiде не гомонiв…
Ещё от автора
О, неизведанные страсти!
Скажи, таинственный мудрец,
что есть любовь, и жизнь, и счастье,
и что мы сами, наконец?..
Когда и ад, и рай противны,
в какой небесной вышине
парит наш дух неукротимый
с самим собой наедине?..
Мир ненадёжен и безумен,
жестоки правила игры.
В любом из нас живёт Везувий
и тихо дремлет до поры.
Но в час, когда колотят ломом,
и боль, и время падать ниц –
приходит Золушка с дипломом
и тихо шепчет:
«Где ты, принц?..»
А наши годы миновали,
и
от судеб защиты нет…
О, где вы, Генисы и Вайли,
на всё дающие ответ?
Пусть хлеб растёт и пиво бродит,
всё остальное – ерунда.
Любовь приходит и уходит,
а кушать хочется всегда.
Иностранные слова:
ди юрн флиен – годы летят (евр.)
линуть роки – уходят годы (укр.)
дер цайт из гейт, эр лэйфт, ува – время идёт, оно летит, увы (евр.)
Реве та й стогне Днiпр широкий, сердитий вiтер завива – Ревёт и стонет Днепр широкий, сердитый
ветер завывает (укр.)
хавэр – друг (евр.)
ву жэ нох – так что ж ещё (евр.)
мэстамэ – вероятно (евр.)
фармах ды тир ин гэй авэк – закрой
дверь и уходи (евр.)
азэйвэ – как (евр.)
одер – или (евр.)
мешимэд – выкрест (евр.)
шлемазл – здесь: неудачник (евр.)
зохенвей – горе мне (евр.)
ин хулым – во сне (евр.)
дафкэ – всё-таки (евр.)
фар вус – почему, зачем (евр.)
цум вэмэн – к кому (евр.)
а простэ шиксэ – простая
баба (евр.)
а никэйве – проститутка (евр.)
гой – не еврей (евр.)
грейсэр – большой (евр.)
хапт зэй дэр рих – чёрт их
побери (евр.)
бызым ин а винькл – веник в
углу (евр.)
шэйнэ мэйдл – красивая девушка (евр.)
фиш – рыба (евр.)
а ид – еврей (евр.)
а клигер ят – умный парень (евр.)
гурнышт – ничего (евр.)
тэйк э бас – take a bus – сесть в автобус (англ.)
гэшэфт – дело, бизнес (евр.)
цыдрейтолог – искаж. врач-психиатр, от
цыдрейтэр – сумасшедший (евр.)
мишигас – сумасшествие (евр.)
умэйн – аминь (евр.)
Ин дройсн калт. Шэн шлуфн алы. Их зиц бам тыш ин шрайб а
брив – На улице
холодно. Уже все спят. Я сижу у стола и пишу письмо (евр.)
Ще третi
пiвнi не спiвали, нiхто нiде не
гомонiв – Ещё не пели третьи петухи,
никто нигде не говорил
(укр.)
ТЕМА: «…Известны нам имена
офицеров-евреев,
кавалеров
ордена Почётного Легиона,
который им был
вручён лично Наполеоном.
Это:
лейтенант-кавалерист Луи Мей и слу-
живший в
морской авиации капитан Лазар –
Мейер Маркс».
Марк Штейнберг
«Евреи в армиях Европы и Азии»,
журнал «Вестник» №16 (66)
ВАРИАЦИЯ 1-я:
о наполеоновском соколе Лазар-Мейере Марксе,
капитане морской авиации
Ах, воевать и мы умеем
на море, в поле и в песках!..
Служил пилотом Лазар-Мейер
в наполеоновских
войсках.
Был худощав и невысок он,
но превозмочь мечту не мог
–
хотел летать, как вольный
сокол,
простой французский
паренёк.
Читал технические книжки,
упрям, задумчив и неглуп.
Примером был ему
Покрышкин,
а также Ваня Кожедуб.
Однажды он (хоть мал, но боек,
а пальцы – в пятнах от чернил)
нашёл на свалке старый «Боинг»,
принёс домой и починил.
И вот наш юный Мейер-Лазар
поднялся в небо, наконец!
«Лети, сынок, лети, шлемазл!» –
его напутствовал отец.
Миг зажигания и старта,
расправил крылья – и пари!
Пари над крышами Монмартра,
над Нотр-Дамом-де-Пари!
Возьми сухарь, возьми кулёчек,
всё остальное – лишний груз…
Так появился первый лётчик
–
герой, боец, еврей, француз.
Гудит мотор, стучат
запчасти,
болтов и гаек – миллион…
А между тем в Париже к власти
уже пришёл Наполеон,
уже, врагов своих упрятав,
он на войну полки ведёт.
Заметим, впрочем: император
был далеко не идиот,
и мысль одна, неотвратима,
его терзала день-деньской,
что он не стоит и сантима
без авиации морской.
Но с донесением листочек
ему приносят как-то раз,
что есть в Париже некий лётчик,
как говорится – высший класс.
Кровь императора взыграла:
«Пускай летает! Сесибон!
Присвоить звание капрала
и – в бой!» – сказал Наполеон.
Конец Корнелям и Расинам!
Повестка в Горвоенкомат,
заправил «Боинг» керосином
и – на войну, в кромешный ад!..
Тут славный лётчик Лазар-Мейер
всем доказал, что он не трус.
Хотя и числился евреем –
был уважаем, как француз.
Взнуздав свой «Боинг», как кобылу,
он мчался к чёрту на рога
и поражал живую силу,
а также технику врага.
Являя храбрость и отвагу,
не ждал ни званий, ни наград.
Бомбил Берлин, Варшаву, Прагу
и Кенигсберг (Калининград).
В пылу военного азарта
хлебал, бывало, и беду.
Он был любимцем Бонапарта
и лучшим другом Помпиду.
Летал легко и неустанно,
за что ему Наполеон
присвоил званье капитана
и дал «Почётный Легион»,
Всё хорошо. Но в жизни этой
ничто нам даром не дано:
был Мейер-Лазар сбит
ракетой
в сраженьи под Бородино.
Земля ему да будет пухом!
погиб заслуженный пилот.
Простой крестьянин Пьер
Безухов
попал ракетой в самолёт.
Семь раз, как водится,
отмерил,
нажал на кнопку – и
капут!
Сгорел наш лётчик
Лазар-Мейер,
как спичка, в несколько
минут.
В предсмертный миг, над
миром рея,
что видел он – Москву?
Париж?
старушку-мать?
отца-еврея?
филе-миньон? гефилте фиш?
Кто знает?.. Кто замолвит
слово?…
Пройдут суровые года,
жена найдёт себе другого,
а мать сыночка – никогда.
И мы, друг другу ямы роя,
устав от суеты мирской,
вдруг вспомним славного героя
из авиации морской.
Прощай, пилот, семьи кормилец!
Ты, к счастью, даже не мечтал
о том, что твой однофамилец
напишет книгу «Капитал»…
на капитана Лазар-Мейера Маркса
Месье Лазар-Мейер Маркс, беспартийный, еврей, рожд. 1778 г., воинское звание – капитан. Служит в морской авиации с 1803 г. Политически грамотен, морально устойчив. Обрезан. Женат, двое детей от прежнего мужа проживают с бабушкой Ефросиньей под Саратовом.
За время службы под моим командованием месье Л.-М.
Маркс совершил112 боевых вылетов на морском самолёте Боинг-1685 с крыльями.
Поражал живую силу и технику противника, наглядно продемонстрировав преимущества морской авиации перед лошадьми, волами, козами и другой тягловой силой.
В сражении под населённым
пунктом Бородино был сбит ракетой дальнего действия «огород-воздух», героически
катапультировался и приземлился в расположении французских войск под часами с
кукушкой. За голову Л.-М. Маркса русский фельдмаршал Кутузов давал торт
«Киевский»,три бутылки водки «Столичная» и хромовые сапоги со своего плеча.
Дрался на дуэли с лейтенантом
танковых войск Ш. де-Бошем, не выдержав оскорблений типа «французская морда» и
«все ваши – в Ташкенте», в результате чего лейтенант де-Бош взял свои слова
обратно и скончался от ран.
Награждён орденом Почётного
Легиона с вручением денежной премии в размере месячного оклада маршала Мюрата с
вычетами.
В битве под Аустерлицем не
участвовал по поводу воспаления среднего уха.
Настоящая выдана для
предъявления в ОВИР г. Парижа для выезда в Мадагаскар на постоянное жительство
двоюродного брата Соломона.
Вив ля Франс!
Наполеон Первый Бонапарт,
император.
Подпись тов. Наполеона удостоверяю.
Гл. врач районной
псих. больницы
г. Сумы
Харьковской области
А.Калашникова.
ГАРНИТУР
(К двухсотлетию со дня смерти
Людовика XVI, короля Франции)
ПРОДАЁТСЯ
Продаю: спальный гарнитур Людовика XVI
белого цвета с инкрустацией (новый, в упа-
ковке); новую мягкую мебель, югославскую;
чайно-кофейный сервиз (королевский кобальт).
Тел. 213/654-6860 после 7 рм.
«ПАНОРАМА» № 564
Большая
радость
для
историка!
Счастливый
вытащен билет:
нашёлся
гарнитур Людовика!
Искали
ровно двести лет.
Начнутся
аханьки
да оханьки
–
когда,
куда
и прочий
вздор.
А гарнитур
–
совсем
новёхонький,
не
распакован
до сих
пор.
Он есть,
и нечего
смеяться там!
Сиди,
молчи
и не
шалей.
Так вот:
Людовик
был Шестнадцатым
в ряду
французских королей.
Жил,
негодяй,
под
кличкой этою,
а у него
была жена,
Марией и
Антуанеттою
звалась по
паспорту она.
Два
сапога,
эксплуататоры
–
красавица
и прохиндей.
Они в
Бастилию
упрятали
свободомыслящих
людей.
Париж,
Марсель,
обеды с
танцами –
так
забавлялись
короли
и драли
шкуру
с бедной
Франции
(с народа,
то-есть),
как могли.
Дворец
версальский
снизу
доверху
товаром
всяческим набит,
как склад,
а тут ещё
Людовику
Антуанетта
говорит:
«Мой
гардероб,
увы, не
полнится,
тоска и
серость,
мон амур.
Заместо
шляться
по
любовницам –
достал бы
спальный
гарнитур.»
Вы в
королевской шкуре
не были!
Людовик
тихо,
в тот же
час,
на
комбинат изящной мебели
даёт
ответственный заказ.
И вот уже
строгают
плотники,
ни дней не
зная,
ни ночей.
Хоть и шестнадцатый,
а всё-таки
король,
туды его в
качель!..
Приятно,
знаете, для глаз оно –
что может
вытворить
народ!
Но
(не про
нас будь с вами сказано)
случился
вдруг
переворот.
Народ
нахрапом взял
Бастилию
и
у Европы
на виду
всю
королевскую фамилию
предал
неправому
суду.
Об этом
помните
со школы
вы –
как грубо,
с помощью
ножа,
им всем,
беднягам,
сняли
головы,
под
гильотину
положа.
Антуанетту
и Людовика
смели с
дороги,
как химер,
три
партизана-алкоголика:
Дантон,
Марат
и
Робеспьер.
Но реки
слёз
ещё
прольются им!
Их тоже
ждёт
неправый
суд.
Мы с вами
знаем:
революции
к хорошей
жизни
не ведут.
И вся
прошедшая
история –
для
дураков,
пардон,
и дур.
Но что же
всё это
о вздоре
я?
А как же
спальный
гарнитур?
Когда
последние Людовики
лишались
собственных
голов,
их гарнитур,
как зюзя,
новенький,
уже к
отправке
был готов.
Комод,
кровать,
амуры,
грации,
резные
ножки,
вензеля…
Стоял бы
он,
как символ
нации,
в
опочивальне
короля.
Но долго
не было
заказчика,
и год
прошёл,
и три,
и пять.
Что ж
гарнитур?
В четыре
ящика
его пришлось
упаковать,
и –
такова
судьба коварная! –
тут был
его
потерян
след.
На станции
Париж-товарная
он
пролежал
две сотни
лет.
Кровати,
пуфики
и столики,
всё – в
лучшем виде,
без
халтур.
Ломали
головы
историки:
куда
девался
гарнитур?
Обидно,
знаете,
до ужаса,
ведь
гарнитур же,
не торшер.
А он вдруг
взял
и
обнаружился!
И где б вы
думали,
мон шер?
В Мадриде?
Нет.
А может, в
Жмеринке?
Китай?
Голландия?
Непал?
Смешно
сказать –
у нас,
в Америке!
А как же
он
сюда
попал?
На ваших
лицах
удивление
–
мол, автор
мелет
чепуху.
Но вот –
в газете
объявление
(смотри
эпиграф наверху).
Что ж,
факт есть
факт,
куда ни
прячь его!..
Шапиро
некто,
Цилин муж,
в Париже
груши
околачивал
проездом
через
Мулен-Руж.
Увы,
ни к
Бабелю,
ни к
Бебелю
он чувств
особых
не питал.
Он торговал
немножко
мебелью,
что значит
–
делал
капитал.
Он был в
Париже
на
вакации,
приобретая
всё подряд –
ампир,
барокко,
инкрустации
и прочий
антиквариат.
Здоров,
как бык,
готов для
подвига,
впитавший
соки
двух
культур,
он был
начитан
про
Людовика
и про злосчастный
гарнитур.
Мечта
(добавим –
лучезарная)
жила в
нём,
душу
веселя:
на станции
Париж-товарная
спросить
про мебель короля.
И вот он,
будучи во
Франции –
в Париже,
значит –
на метро
добравшись
до товарной станции,
нашёл
пропавшее
добро!
Стояла
мебель,
упакована
добротно,
прочно,
на века.
Покрылась
пылью
от веков
она
и паутиною
слегка.
Шапиро
некто –
нраву
резвого,
в делах
решителен
и скор.
Он вызвал
грузчика
нетрезвого
на
задушевный разговор.
Спросил
спокойно,
ненавязчиво,
поскольку
грубость – не в чести,
вот эти,
мол,
четыре
ящика,
нельзя ли
их
приобрести?
Ответил
грузчик:
«Вот
диковинка!
Нашёлся
тоже мне,
герой!
Всё это –
собственность
Людовика
(Луи,
по-нашему,
ле рой),
хоть и
давным-давно
убитого,
но
продавать её –
ни-ни!
Весьма
возможно,
у Луи того
остался
кто-то из родни.»
Шапиро с
треском
доску
выломал
и громко
крикнул:
«О-ля-ля!
Ты не
смотри,
что я
Шапиро, мол,
я –
дальний родич короля!
С правами,
стало
быть,
законными,
на этот
счёт
сомнений
нет.
По маме я
в родстве
с Бурбонами,
а по отцу
–
Плантагенет.
Да тут и
спорить даже
нечего!
Грузи мне
мебель,
паразит!»
На это
грузчик
беззастенчиво:
«Давай
бутылку! –
говорит. –
Колбаски,
сыру
камамберского
(сыр –
он
по-нашему
фромаж).
Хоть ты и
званья
королевского,
а всё же
грузчика уважь.
Твой гарнитур,
небось,
не в
сырости,
от спешки
–
Боже
упаси!
Я опосля
для Вашей милости
всё
отгружу,
и гран
мерси.»
Короче –
выпили,
куражились,
на закусь
ели
конфитюр…
Так в
город
с именем
Лос-Анжелес
попал
старинный гарнитур.
Уже он
продан
и
по-щедрому
оплачен,
может быть
– в кредит,
и говорят,
подходит
к бедруму,
в котором
он
теперь
стоит.
Струится
свет,
бассейн у
домика,
цветы,
подстриженный
газон…
В кровати
подлого
Людовика –
милейший
Зяма
Гольдензон,
а рядом с
ним –
Антуанеттою
–
его гёрлфрэнд
или жена…
Так и
живём.
Но я не
сетую.
Нам жизнь
для мебели
дана.
Мы все –
и нытики,
и стоики –
не сразу,
но
наверняка
уйдём из
жизни,
как
Людовики,
а
гарнитуры –
на века!
Пока я тут
слагаю
небыли
об
убиенном короле –
ещё полна
приличной
мебели
квартира
Ленина
в Кремле…
1.
Я Сокол, бля! Как слышите меня?
Я – славный сын великого народа!
Вращаюсь на орбите больше года,
а именно – пятьсот четыре дня.
Один, как говорится, в вышине,
и лишь Земля, далёкая, как мячик,
в моём иллюминаторе маячит…
Как хочется туда вернуться мне!..
Сказали: «Воля Родины – тверда!
Лети давай и докучай не часто!»
Для надобностей – бочка литров на сто,
вода в канистрах, в тюбиках – еда.
И – к звёздам! С космодрома Байконур!
Смущала невесомость с непривычки,
а так, по мне – хоть к чёрту на кулички
из наших однокомнатных конур.
Но аппетит – его не усыпишь!
На тюбиках читаю – что такое? –
«Пупочки», «Кисло-сладкое жаркое»
и этот – как его? – «Гефилтэ фиш».
А мне бы – украинского борща
с галушками, по маминым рецептам!..
Я выхожу на связь с родимым Центром
и всех их посылаю сообща.
Вы что, я говорю, такую мать?!
Ещё с едой мне нехватало стрессов!
Еврейских, говорю, деликатесов
не стану есть и буду голодать!..
Как? – говорят. – Весёлые дела!
А ну подать снабженца Васюкова!
В штрафбат его, такого и сякого!..
Ошибка, - говорят, - произошла».
Они там, понимаешь, до того
как я уехал в космос развлекаться,
готовили в полёт майора Каца,
и эти все пупочки – для него.
Майор с женой уехал в Израиль
(должно быть, сионисты заманили),
а тюбики с едой – не заменили,
«и в этом, Сокол, наш порочный стиль.
Но ты напрасно морду воротишь,
ты лучше помолчал бы для порядка!
У нас и так с продуктами нехватка,
мы б сами ели твой «гефилте фиш».
Жаль, Сокол, не Советский мы Союз,
отбился, понимаешь ли, от рук ты!..»
И стал я есть еврейские продукты,
и ничего, в них есть какой-то вкус.
К примеру, «Цимес» – это наш
компот,
а тюбик «Суп с фасолью и грибами» –
такой, что чуть дотронешься губами,
так тут же и выдавливаешь в рот.
Я знаю: без еды – завоешь псом,
но даже с аппетитом лошадиным –
не хлебом и не цимесом единым
жив человек, хотя и невесом.
Пускай народ похож на саранчу –
парит над миром дух его нетленный!
Но мне-то что? Я человек военный,
мне сказано лететь, и я лечу.
Ни снега, понимаешь, ни дождя…
Ложился и вставал, как по гудочку,
опорожнял для надобностей бочку,
шесть раз в открытый космос выходя.
Покуда я в космической пыли
летал, являя мужество и смелость,
моё дерьмо по свету разлетелось
и стало вечным спутником Земли.
О люди! Как прозрение само,
звучат слова великого поэта:
Мы – как Земля, родимая планета.
Спроси, кто наши спутники? Дерьмо…
Земля, планета, ты ли не близка
мне – офицеру, соколу, герою?!..
Я твой навек, ты снишься мне порою,
и сердце гложет дикая тоска.
А мне из Центра: «Сокол, мать твою!
Чего ты раскудахтался, как квочка?
Продукты? Сон? Для надобностей бочка?
Всё в норме? Разговорчики в строю!»
Есть, говорю, печаль в моих речах.
Мне, говорю, пора уже на травку!
Давайте присылайте космонавтку,
а то я тут без девушек зачах.
«Ну! – отвечают. – Будем запускать
немедленно, по первому же зову,
майора Александру Пирожкову,
стыковка в девятнадцать сорок пять.»
С майором я встречался раза два,
хотя и не в интимной обстановке.
Готовлюсь, как положено, к стыковке,
на ум приходят нежные слова.
И вот уже два наших корабля
стыкуются! И Шура Пирожкова
плывёт ко мне, румяна и здорова,
и говорит: «Ну, здравствуй, Сокол, бля!»
О сладкий миг! Я с ней наедине,
а сердце бьётся, как у пионера!..
Вот, говорю, Луна, а вот – Венера.
Снимай скафандр и двигайся ко мне!
Но – маслом вниз ложится бутерброд!
Что толку в Пирожковой Александре?..
У ней заело зиппер на скафандре!
Ни взад, как говорится, ни вперёд!..
А был бы жив конструктор Королёв –
да он бы всех давно с работы выпер
за то, что наш отечественный зиппер
препятствует сближению полов!
Огромная, великая страна,
которой по плечу любое дело,
а зиппер, понимаешь ли, заело,
ему копейка – красная цена.
За что боролись, мягко говоря?
Чему учили нас семья и школа?..
Лети обратно, Шура Пирожкова,
пускай тобой займутся слесаря!
…Когда всё это было? Год назад?
Я тут загнусь от злости и от скуки.
Как слышите? Приём! Не слышат, суки.
Забыли обо мне! А может, спят.
Приём! Я Сокол! Нету связи. Шиш.
Полным-полна для надобностей бочка.
Еды осталось – ровно два пупочка
и тюбик или два с «гефилте фиш».
А за окном, к свиданию маня,
плывёт Земля, далёкая, как мячик.
Как слышите? – кричу я в передатчик. –
Я Сокол, бля! Как слышите меня?..
2.
Я Ласточка. Полковник Воронец.
Гоню догадки прочь, как с пива пену.
Я был запущен Соколу на смену,
чтоб он домой вернулся, наконец.
И вот лечу один среди планет,
как бабушка к разбитому корыту.
Я вышел на расчётную орбиту,
а Сокола на ней в помине нет.
Пропал, исчез, загнулся ни за грош!
Проклятый космос! Нету никого там.
Но в Центре управления полётом –
ищи, сказали, может, и найдёшь!..
Ну, я ищу. Я полон сил. К тому ж,
продуктов хватит мне на дня четыре –
кило картошки отварной, в мундире,
селёдка, лук, чеснок и пара груш.
Товарищ генерал, кому мы врём
о нашем назначении высоком?
Есть замолчать! Вас понял. Сокол! Сокол!
Я Ласточка! Ну где же ты?.. Приём.
Иностранные слова:
гефилтэ
фиш – фаршированная рыба (евр.)
ЧУЖОЙ В РАЮ
(поэма)
Посвящается
Але и детям
…когда мне делать нечего
усядусь
и пою
пою моё отечество
республику мою
покинутую родину
извечную страду
печальную мелодию
на тень её кладу
с её лугами
пашнями
с её речной водой
заботами вчерашними
и завтрашней бедой
пою
и сердце лечится
от всех былых обид
как сладок дым отечества
когда оно горит
напишите роман
как один неприметный еврей
сорока с небольшим
инженер
обладатель диплома
забирает семью
и бежит из родимого дома
за четыре границы
и дюжину разных морей
он бежит без оглядки
гонимый
как пыль на ветру
за собой оставляя
сомненья
грехи
упованья
и могилу отца
не дожившего до расставанья
и усталую мать
и смертельно больную сестру
оставляя друзей
без которых беда тяжела
дорогих и любимых
ни дня не прожить без которых
все мосты сожжены
до конца израсходован порох
уезжаю
прощайте
а там уж
была не была
вот я стою
открытый всем ветрам
всем наводненьям
бурям
ледоходам
добру и злу
закатам и восходам
звезде в ночи
и солнцу по утрам
вот я стою
потрогайте
живой
уймите ваше разочарованье
недолго мне
уже билет в кармане
и тень беды кружит над головой
о не пугайтесь
вычурных словес
я так
на всякий случай
всё от бога
письмо
надежда
дальняя дорога
казённый дом
любовный интерес
всё от него
и камень и строка
но даже он
и тот небескорыстен
как жаль
что постиженье вечных истин
приходит только после сорока
как жаль
что я
по молодости лет
жил как циркач
у мира на арене
приходит запоздалое прозренье
всё прах и тлен
и суета сует
всё прах и тлен
и лишь душа цела
в стихи и сны
упрятанная робко
зажжён очаг
и варится похлёбка
и не звонят по мне колокола
отверженный
бегу от суеты
кому сказать
почём на свете лихо
нет ни души
оглядываюсь
тихо
как пусто на земле
горят мосты
я деревянный человечек
ни братом не был вам
ни другом
один как перст на целом свете
ни с кем не жил
нигде не рос
я сделан просто из полена
и острым ножичком обструган
и мне достались в дар от папы
весёлый нрав и длинный нос
я к вам пришёл на представленье
я знал
что вы марионетки
и что невидимые нити
вас тянут
бедных
вверх и вниз
я продал азбуку и куртку
за две паршивые монетки
чтоб хоть разок полюбоваться
на вашу кукольную жизнь
и вот сижу на лучшем месте
беспечный мальчик буратино
а рядом плачет
и хохочет
и умиляется народ
когда выходят на подмостки
два нестареющих кретина
мне жаль пьеро и арлекина
они в трудах который год
у арлекина шутки плоски
пьеро вздыхает по невесте
невеста бегает по саду
и что-то молвит свысока
стоят картонные деревья
летают бабочки из жести
собака лает
ветер носит
а в сердце
смертная тоска
а у пьеро со дня рожденья
незаживающая астма
у арлекина между прочим
гипертония и склероз
они своё уже отпели
и только девочка прекрасна
мне никуда уже не деться
от голубых её волос
звучат последние аккорды
у представленья
век короткий
умолкнет жалобная флейта
затихнет сонный барабан
а вас печальные ребята
уложат бережно в коробки
задуют праздничные свечи
и опустеет балаган
и я вас больше не увижу
нелепых
грустных и усталых
но ты
невеста в белом платье
не уходи ещё
постой
забудь об этих двух паяцах
мальвина
девочка
оставь их
смотри в руке моей сверкает
волшебный ключик золотой
ты подойди и дай мне руку
о ненаглядная мальвина
и мы пойдём бродить по свету
и дверь заветную найдём
откроем ключиком волшебным
и молча сядем у камина
и свет луны как свет надежды
с ночных небес прольётся в дом
я для тебя не пожалею
ни слов
ни песен
самых лучших
за дверью нашей будет счастье
ни слёз
ни вздохов
ни потерь
но ради всех святых на свете
сперва спроси
на что мне ключик
когда я до сих пор не знаю
где эта запертая дверь
проснусь ни свет и ни заря
и долго буду ждать рассвета
а в синих окнах будет лето
и ночь
и блики фонаря
блаженны спящие в ночи
да будет славен всякий сущий
кто сладко спит
на день грядущий
добыв насущные харчи
он дверь закроет на засов
и ночь заплещется прибоем
как передышка перед боем
стенных натруженных часов
проснусь ни свет и ни заря
мне раньше спалось беспробудней
и меньше было сонных будней
и время двигалось не зря
житейским опытом богат
теперь торжественно и мудро
встречаю будничное утро
и молча щурюсь на закат
однажды мне приснился рай
ни возроптать
ни удивиться
едой была мне чечевица
питьём нектар
жильём сарай
нет чтобы сеять и полоть
по наущенью злого гада
я съел запретный плод из сада
и тут
явился мне
господь
весь уходя куда-то ввысь
и трубным голосом играя
он закричал мне
вон из рая
чтоб духу не было
катись
куда я собственно пойду
я божьей кары не приемлю
я не хочу назад
на землю
и не хочу гореть в аду
и я тогда ему
прости
шепчу печально и покорно
землёй и адом сыт по горло
туда мне больше нет пути
не прогоняй меня
старик
и тут я кажется проснулся
глухая ночь
биенье пульса
и тишина
как в этот миг
и тишина
ещё ни зги
дай бог
чтоб утро было впрок нам
но вдруг
неясный стук по окнам
и чьи-то лёгкие шаги
но вдруг
смятение в груди
и некто
тихо и сурово
вдруг скажет три заветных слова
сейчас – начнётся – выходи
я выйду в ночь
и никого
три вещих слова
как знаменье
рассвет
пожар
землетрясенье
поминки или торжество
сейчас начнётся
подойдёт
неслышно
к этому порогу
сейчас начнётся
слава богу
недолго ждать уже
вот-вот
не спите
так грустно
а вы далеки и надуты
за окнами ветер
качается небо
не спите
куда вы уходите
в эти глухие минуты
слова угасают
и рвутся последние нити
куда вы уходите
где ваша гавань и пристань
какими словами
сказать вам что в сердце тревога
что рядом страдает
простой и нелепый
как выстрел
случайный попутчик
каких к сожалению много
пустыня меж нами
пустыня
ни древа ни злака
откройте глаза
улыбнитесь печально и сонно
уже по дороге
гуляет большая собака
гроза надвигается
слышите запах озона
сирень зацветает
не спите
погода коварна
но выглянет солнце
наступит такое мгновенье
прервите молчанье
тяжёлое как наковальня
прервите молчанье
прекрасное как сновиденье
о чём я молчу
не о том ли
что песенка спета
а годы уходят
и в молодость нету возврата
за всё в этой жизни
на что налагается вето
уплачено сердцем
а это ничтожная плата
не верьте стихам
и словам недосказанным
ибо
так просто писать
и так трудно прожить
без помарок
спасибо за встречу
за то что вы рядом
спасибо
не знал и не ведал
считаю что это подарок
живите спокойно
ничем вы себя не связали
и что вам за дело
до жизни и сердца паяца
но кажется мне
что сижу я на дымном вокзале
а поезд уходит
и сил уже нету подняться
и вдруг потянет к белому стиху
без удержу
как лодку на фарватер
так нашу неразумную праматерь
тянуло к первородному греху
окончится засилье волшебства
и явятся
невтиснутые в рифму
ценимые по льготному тарифу
простые и понятные слова
и канут в мир
дай бог их не спугнуть
как чистого младенца в крике первом
не будет ни метафор
ни гипербол
а только жизнь
а только смысл и суть
ах наша жизнь
коробка скоростей
не тщись понять
как этот мир печален
печальны мы
живём среди развалин
своих чужих ли судеб и страстей
считаем запоздалые рубли
и прочь бежим
от тягот и лишений
потёртые
усталые мишени
по нам
по нам
все пушки мира
пли
(…Та девочка, которая была
моею самой первою любовью,
бессонницей моей неразделённой, –
той девочки уже на свете нет.
Есть женщина, с которой я знаком
с тех давних пор – треть жизни, четверть века,
но судьбы наши так непараллельны,
что пусть в гробу застрелится Эвклид,
а им уже вовек не пересечься.
Но по ночам я вижу странный сон:
распахнут мир, и раннею весною
стою один у старых школьных стен.
Ещё я мальчик, полный ожиданья,
ещё живут мои учителя,
и всё – ещё, и лишь одно – уже:
уже известно таинство рожденья
ничтожных, но рифмующихся слов,
и сладкий хмель в душе моей, а мимо,
а мимо эта девочка идёт,
предмет моей любви и воздыханий.
Я ей кричу: останься, подари
на память мне хоть пару нежных слов,
улыбку, взгляд,
руки прикосновенье,
и счастлив я – на много дней вперёд,
кричу, зову, а девочка уходит,
уходит, как проходит сквозь меня…
Я ей гляжу вослед – и просыпаюсь,
и горько мне, и стыдно, как тогда,
как будто это был не сон, а явь,
как будто вот она – рукой подать –
прошла и не оставила надежды…
О, жалкая ирония судьбы!..
А может, это к лучшему, а может,
когда б не эта первая, смешная,
ничем не замутнённая любовь,
во мне бы не жило напоминанье
о детстве и о юности, в которых
она была, как светлое пятно?..
Пути Господни неисповедимы.
Ах, девочка, узнать бы наперёд,
какой нам образ жизни уготован,
какие люди ожидают нас,
где камень на дороге, чтоб споткнуться,
узнать, что жизнь – всего лишь вечный повод
найти врагов и потерять друзей.
Вот – встретились…)
и тянет
тянет к белому стиху
плывут слова
торжественно и слитно
плывут
как поминальная молитва
как тихий плач ребёнка на духу
умолкли пушки
остановлен бег
и ночь неслышно летопись листает
а белый стих
как белый сннег
ложится в душу
и не тает
кому поэзия нужна
когда
в какие времена
мой древний пращур
пасть паучья
соединил слова в созвучья
будь проклят он
его вина
горел костёр
пылали сучья
на тонкой шкуре
у бревна
сидел он
первый
безымянный
произошёл от обезьяны
и тут же в строки
в письмена
с тех давних пор
я знаю рифмы
ни врубмашины ни сохи
ушли помпеи и коринфы
остались песни и стихи
зачем я мучаюсь бессонно
являя душу напоказ
у чукчей нет анакреона
и ничего
не хуже нас
когда-нибудь вернуться в отчий дом
пройти по навощённому паркету
несбыточно
туда дороги нету
но всё равно
однажды летним днём
покинуть поезд
выйти налегке
вдохнуть былые запахи и звуки
закрыть глаза
и вспомнить час разлуки
слова любви
снежинку на щеке
увидеть вдруг за далью стольких лет
на краешке вечернего перрона
ещё стоят светло и отрешённо
мои друзья
и машут мне вослед
сойти в метро
доехать до днепра
и сделать пересадку
уповая
на скорость незабвеннного трамвая
глядеть в окно
потом сказать
пора
ушедшим дням
пора
моей любви
несбывшейся
пора
моей печали
последнему прощанью на вокзале
так вот он миг единственный
лови
воздай благодарение судьбе
за эту новоявленную милость
за то что ничего не изменилось
дома
цветы
табличка на столбе
сверкающий подземный переход
и улица которая знакома
отсюда пять минут ходьбы
до дома
ну может шесть
но кто ведёт им счёт
уже рукой подать
ускорить шаг
направиться к заветному подъезду
в былые дни я так встречал невесту
войти в его прохладный полумрак
взбежать наверх
вот раз
и два
и три
по вытертым ступеням
мимо лифта
нажать звонок
и тихо как молитва
он прозвучит за дверью изнутри
мой отчий дом
отрада и семья
приют моим печалям и заботам
и голос мамы тихо спросит
кто там
и я отвечу
мама это я
как блудный сын
вернувшийся с дорог
я припаду к стопам её
и снова
взойду под сень родительского крова
о защити от тягот и тревог
и мамина печальная рука
моих седин нестриженых коснётся
и что-то неожиданно проснётся
в моей душе
и я наверняка
заплачу вдруг
и это будет плач
по жизни
уходящей и грядущей
что я нашёл
искатель райских кущей
каких я удостоился удач
плач по друзьям
по шороху травы
по синему ручью
по зимним соснам
друзья мои
как мало довелось нам
встречаться
и не встретимся увы
плач по сестре
единственной
ушла
в тот мир где нет ни горя ни обмана
как страшно что навеки
жаль что рано
о мама
смерть глядит из-за угла
я плачу мама
тают как свеча
мои непродолжительные годы
и сладко мне
и тают все невзгоды
у маминого тёплого плеча
когда-нибудь вернуться в отчий дом
собрать друзей
на шумное веселье
на повесть о заморской одиссее
в которую
поверится с трудом
да было ли
ночные поезда
убогие ночлежки
чемоданы
чужие заколдованные страны
забыть навеки
раз и навсегда
земля кругла
разрушен колизей
мы сметены невиданным потопом
как птицы на ветру
по всем европам
могилы наших близких и друзей
но мы кто живы
дай нам бог добра
и дай нам бог
не забывать друг друга
и ждать
как исцеления недуга
минувших дней
и песен у костра
всё в прошлом
всё потеряно
быльём
позаросло
прощайте кнут и пряник
чужой в раю
твержу как вечный странник
когда-нибудь вернуться в отчий дом
и дописать последнюю главу
хоть на часок
на сутки
ненадолго
так тянет в лес
простреленного волка
когда-нибудь
но я
не доживу
1982 г.
