ПУСКАЙ СТИХИ ВРАЧУЮТ РАНЫ
ИЗБРАННОЕ
ЧАСТЬ 1
2004
* * *
Не могу объяснить это толком,
но, друзья мои, видится мне:
время всех нас расставит по полкам,
как товар, сообразно цене.
И не надо рядиться героем,
выставляя свой лик напоказ.
Всё, чего мы, родимые, стоим,
обнаружится позже, без нас.
Ах, поэты, писатели, братья,
не дожить нам до этих времён!..
Но надеюсь, что буду стоять я
в окружении славных имён.
Не приемля ничьих постулатов,
о, как время меня удивит:
справа будет Серёжа Довлатов,
слева будет Самойлов Давид!..
А быть может, и присно, и ныне
строки эти не стоят чернил,
может, всяческой полон гордыни,
я себя высоко оценил?
И не медью, а писком крысиным
будет голос мой биться в висок,
справа будет бидон с керосином,
слева – банного мыла кусок…
УХОДИМ
Уходим, как море уходит,
когда наступает отлив.
Прощаемся с будущим,
с прошлым – не надо прощаться.
Окончена повесть,
и хватит уже обольщаться –
никто нас не вспомнит,
сырою землёй завалив.
И только труба зарыдает,
как в сердце вонзится игла,
и дети заплачут,
склонясь над могилой отверстой.
Глухая судьба
нам и тёщей была, и невестой,
и песней была,
и слезою горючей была.
Неправда, что падают звёзды,
когда умирает поэт,
растроганный маршал
выводит войска для парада,
и громы грохочут,
и гнутся деревья – неправда,
не меркнет в печали
поэтом покинутый свет.
Всё то же – и небо, и море,
и тихий домашний уют,
следы на песке
и усталое солнце в зените…
Но слышите –
рвётся
одна из невидимых нитей,
которые шару земному
упасть не дают!..
ИЗ
ЦИКЛА «МОЙ ДРУГ
ШЕКСПИР»
РОМЕО И ДЖУЛЬЕТТА
Джульетта, родная, не хмурься, –
свидетели боги,
что я задержался на службе
и очень устал.
Опять заседали,
опять
подводили итоги
по нашей конторе
за
прошлый
четвёртый
квартал.
Где юный Ромео,
твой пылкий и нежный любовник?
Теперь я, Джульетта,
твой верный и любящий муж,
простой обыватель,
обычный веронский чиновник,
я звонкую шпагу
сменял на бумагу
и
тушь.
Джульетта,
как тяжко
живётся под небом Вероны,
как тяжко
сводить воедино
приход и
расход!..
Сижу вечерами на кухне
и
ем макароны.
Любовь потускнела
и
прочно вошла в обиход.
Джульетта, а было:
Любимая, благословенна
та
ночь, что приходит,
влюблённым свиданье даря!
Пускай нас не тронут
ни яд,
ни кинжал,
ни измена,
останься со мною,
пока не упала заря.
Тебе моя юность,
о милая, вечно
пребудь в ней!..
Теперь я такие слова говорить не мастак.
Кто знал бы,
кто знал,
что любовь умирает от будней,
а яд и кинжал для неё – это сущий пустяк?!..
А может,
забудем на время,
что служба и дети, –
давно нам с тобою
остаться вдвоём недосуг,
Джульетта,
давай одного
отвезём к Капулетти,
другого – к
Монтекки,
а сами – укатим
на юг!
Но пуст мой карман –
вот нам
дебит,
и кредит,
и
сальдо.
И тянутся, тянутся дни, как суровая нить…
Я завтра пойду
и пятёрку
займу у Тибальда –
рассрочка не плачена,
обувь
пора починить…
Вот так и живём,
постоянно к чему-то
готовясь,
в надежде,
что сложатся годы в
блестящий сонет,
а вся наша жизнь –
это длинная,
скучная повесть,
Джульетта, на свете
печальнее повести нет…
ГАМЛЕТ
История – ни вспомнить, ни забыть!..
Живём себе – не дует и не каплет.
Но тут приходит принц по кличке Гамлет
и спрашивает: «Быть или не быть?..»
Он смолоду покинул отчий дом,
единственно, чтоб хлебом не корили,
учился где-то на периферии,
привёз домой чахотку и диплом.
А дома – суета и винегрет!
На троне датском – мать его Гертруда,
хотя и королева, но – паскуда,
а папы-короля в помине нет.
Он долго был ей мужем дорогим,
она ему чего-то влила в ухо.
Сама ещё, понятно, не старуха,
и сходится, естественно, с другим.
А Гамлет, сын, узрев такой сюрприз,
находится в лирическом миноре,
кричит: «Порядку нету в Эльсиноре!»
и кроет всех по списку сверху вниз.
И спрашивает, спрашивает мать:
«Куда девали папеньку, злодеи?..»
Толкает всевозможные идеи,
которые опасно понимать,
а мать молчит.
Там был
ещё старик,
Полоний некто – тоже не цветочек,
сам без образования, но склочник
и спец по части всяческих интриг.
Он, ясно, гнёт мамашину дугу!
Такого за пятак продашь и купишь.
Он Гамлету в кармане держит кукиш
и тоже на вопросы – ни гу-гу.
Трагедия! Умора! Смех и грех.
Один молчит, другой чего-то мямлит.
Ну хорошо –
ты принц,
ты пуп,
ты –
Гамлет!
Чего ты кипятишься больше всех?
Уж коли время некуда девать –
затей ремонт – вот краски, вот олифа!
Крути любовь – Офелия, о нимфа!..
Так нет – ему б вопросы задавать.
Вздыхает и бормочет на ходу,
от этих дел маленечко помешан:
«To be or not to be – that is
the question!» –
поди узнай, что он имел в виду!..
Но Гамлет был, конечно, не жилец.
Придворные смеялись над беднягой,
и как-то раз его проткнули шпагой,
и кончено, и тихо, наконец!..
Остались те, кто в этом виноват,
теперь им жизнь – не жизнь, а чистый сахар:
Полоний, мать его и ейный хахаль,
и два еврея – Кац и Розенблат.
По Гамлету не плакали окрест,
крестьяне не оставили мотыги.
Нам эти все дворцовые интриги –
до лампы и до прочих круглых мест.
Нам с принцами водиться не с руки,
одно сказать – на что они народу?
Они больших трудов не знали сроду
и – страшно от народа далеки!
А мы – давай, работай и люби!
Луна взошла – и день, считай, что прожит.
Но с той поры одно меня тревожит:
а всё-таки – to be or not to
be?..
ДОРОГИ, КОТОРЫЕ МЫ ВЫБИРАЕМ
Дороги, которые мы выбираем?
Пороги, которые мы обиваем!..
О вышедший в люди,
будь счастлив и нам соболезнуй!
Стоим, как над бездной,
у грани печали вселенской.
Хвала тебе, Цербер,
сидящий за дверью железной,
перстом указующий
в сторону матери энской!
Туда нам дорога.
Хвала секретаршам в приёмных!
От нас, неуёмных,
сквозняк им бумаги колышет.
Как тяжко им, бедным,
без радости в лицах скоромных
послать нас подальше
от имени тех, кто повыше!..
На первый-второй рассчитаемся.
Нас – миллионы.
Как хамелеоны,
меняем цвета и оттенки,
чтоб нас не увидел
какой-нибудь лик умилённый
в реестрах погибших
за тёплое место у стенки…
Дороги, которые мы выбираем?
Тревоги, с которыми мы умираем!..
Мы наших детей не одарим
ни славой, ни платьем,
дай Бог увидать им
хотя бы одну перемену,
мы жизнью своею
охотно за это заплатим,
но кто нам назначит
такую ничтожную цену?..
(…Рюкзак надеваю,
и топаю по лесу пеший.
Приветливый леший
на входе не спросит анкету,
зелёная чаща
безмолвно, как мама, утешит,
и рад бы сказать ей
хорошее слово, а нету…
Бегу, как на праздник,
навстречу деревьям радушным,
и к травам послушным
склоняюсь, хмелея немного,
но время торопит
в погоню за хлебом насущным,
и я возвращаюсь,
и снова стою у порога…
Дороги, которые мы выбираем…)
СЛОВА
Дела – делами, но вначале
всегда слова, слова, слова…
Слова любви, слова печали,
слова – сухие, как дрова,
слова пустые, как полова,
слова – и колокол, и прах.
Кто в мире знает цену слова?
Пожалуй, только телеграф.
И боль, и ненависть, и мука,
и плач, и даже имена –
идут по три копейки штука,
увы, такая им цена.
Слова простые, как репейник,
неумолимые, как танк –
«Я умираю» – шесть копеек
и плюс художественный бланк...
БАЛЛАДА О ВСЕМИРНОМ ПОТОПЕ
Спасибо тебе, Господи,
за то, что каждой твари
даёшь своё спасение,
и пищу, и ночлег.
Мы – праведники Божии,
мы собраны по паре,
пока потоп не кончится,
упрятаны в ковчег.
А во вселенной – запах тленья.
и мгла, и ливень проливной,
и низвергаются каменья
на многогрешный шар земной!..
Земля ещё исправится –
не так она горбата,
от скверны и неверия
очистится народ,
не будет зла повального,
не встанет брат на брата,
и чистый у нечистого
куска не отберёт.
И верим слепо и упрямо
мы все – и зверь, и человек,
что на земле не станет Хама –
его не взяли мы в ковчег.
…Окончены скитания,
укладываем тряпки
и к выходу торопимся,
на родину, а там –
горит иллюминация,
и в пыжиковой шапке
стоит и улыбается
отпетый нами Хам!..
И я кричу сквозь ветер века,
тая в душе своей озноб:
«Не выходите из ковчега,
ещё не кончился потоп!..»
* * *
Не из варяг в смурные греки –
из Чопа через Вену в Рим.
Прощай, страна моя, навеки,
в последний раз поговорим.
Склонись ко мне в поклоне низком!
Ни зла не помню, ни добра.
Уже обласкан и обыскан –
ни злата нет, ни серебра.
Свой чемодан пустопорожний
держу в опущенной руке.
Спасибо чоповской таможне,
что уезжаю налегке,
со мною книги и тетради,
а мне вослед – тяжёлый взгляд.
Уже, как маршал на параде,
я прохожу сквозь строй солдат,
уже объявлена посадка
в десятый беженский вагон..
Как страшно, милая, как сладко
лишаться ружей и погон!
Теперь прощай. Была любима.
Гляжу в оконное стекло.
Гудок – и жизнь уходит мимо,
и всё в забвенье потекло –
вокзал, фонарь, столбы, скамейки,
мой тихий шопот – “я не
твой”…
И марш “Прощание еврейки”
оркестр играет духовой…
ЗЕМЛЯ
а уже – эпилог.
Сменяются дни,
как слова в государственном гимне.
Чтоб были дороги чужие,
как песня,
легки мне,
я землю родную
унёс на подошвах сапог.
Сносились подошвы,
но всё превращается в тлен.
Мои сапоги
принимает холодный сапожник,
он их водружает
на жертвенный старый треножник,
снимает подошвы
и новые ставит взамен.
Я в новых подошвах
гуляю и в дождь, и в пургу,
они неподвластны теперь
щелочам и кислотам,
но то, что служило
опорою мне и оплотом,
бесследно пропало,
а что – я сказать не могу.
Я думаю –
просто уходит земля из-под ног,
родная земля,
только я говорю не о почве.
Её ни купить,
ни посылкой отправить по почте,
а только с собой унести
на подошвах сапог…
К сведенью всех
джентльменов и дам:
вечная память ушедшим
годам!
Вечная память голодному детству,
свисту шрапнели, разрыву снаряда,
шопоту, крику, ночному злодейству,
залпу салюта и маршу парада,
красному галстуку, двойкам, пятёркам,
счёту разгромному в матче футбольном,
старым штанам, на коленях протёртым,
девочке в белом переднике школьном.
Милое детство,
Кассиль и Гайдар!..
Вечная память ушедшим
годам.
Вечная память сонатам и фугам,
нежности Музы, проделкам Пегаса,
вечная память друзьям и подругам,
всем, не дожившим до этого часа,
отчему дому, дубам и рябинам,
полю, что пахнет полынью и мятой,
вечная память котлам и турбинам
вместе с дипломом и первой зарплатой!
Мало ли била нас
жизнь по мордам?..
Вечная память ушедшим
годам.
Детскому плачу, газетной химере,
власти народной, что всем ненавистна,
крымскому солнцу, одесской холере –
вечная память и ныне, и присно!
Вечная память бетонным квартирам,
песням в лесу, шестиструнным гитарам,
визам, кораллам, таможням, овирам,
венскому вальсу и римским базарам!
Свет мой зелёный, дорогу – жидам!
Вечная память ушедшим
годам.
Устью Десны, закарпатской долине,
Рижскому взморью, Петровской аллее,
телу вождя, что живёт и поныне –
вечная память ему в мавзолее,
вечная память парткому, месткому,
очередям в магазине «Объедки»,
встречному плану, гудку заводскому,
третьему году восьмой пятилетки –
я вам за них и
копейки не дам!..
Вечная память ушедшим
годам.
Годы мои, как часы, отстучали,
я их тасую, как карты в колоде –
будни и праздники, сны и печали,
звуки ещё не забытых мелодий
Фрадкина, Френкеля, Фельцмана, Каца,
я никогда их забыть не сумею…
Боже, куда мне прикажешь податься
с вечною памятью этой моею?..
Сяду за стол, и
налью, и поддам…
Вечная память ушедшим годам.
ПОПЫТКА АВТОБИОГРАФИИ
Меня на гарбидже нашли.
Капуста, аист – это бредни.
Лежал я, маленький и бледный,
у бака с мусором, в пыли.
Я был курчав и длиннонос,
меня, должно быть, кто-то бросил.
Еврей по имени Иосиф
меня домой к себе принёс.
Простая, скромная семья –
отец, и мать, и два ребёнка,
и небольшая комнатёнка,
где проходила жизнь моя.
Метраж у нас был очень мал,
я рос у самого порога,
меня обрезали немного,
чтоб меньше места занимал...
О, незабвенная пора,
страна ваятелей и зодчих,
где гарбидж
был с утра до ночи
и гарбидж
– с ночи до утра!
Я подбирал там всё подряд –
ключи, замки, ножи, стамески,
и красный галстук пионерский,
и новый школьный аттестат,
стихов заветные листы,
слова, как ветра дуновенье:
«Я помню чудное мгновенье,
передо мной явилась ты…»
Я там нашёл друзей своих –
принёс когда-то полный ящик,
но мало было настоящих –
я отобрал себе троих.
Нашёл медаль, нашёл диплом,
я с ним проник в большие сферы –
сперва пробился в инженеры,
а старшим стал уже потом…
Однажды чудом отыскал,
на гарбидж
выйдя спозаранку,
почти что новую гражданку,
согрел, почистил, приласкал.
Я сам не знаю – почему?
А то б другие прихватили –
для украшения квартиры
и для работы на дому.
Гражданка стала мне женой,
теперь отнимешь – как ограбишь.
Я к ней привык уже.
На гарбидж
гражданка бегала со мной.
Она, как я, в нужде росла,
в ней кровь искателя бродила –
она по гарбиджам
ходила
и двух детишек принесла…
А жили мы – как весь народ.
Нам говорили: «Не ропщите!»
Нам говорили: «Вы ищите,
кто ищет – что-нибудь найдёт!»
Чуть раздавался тайный звук,
что где-то выкинули что-то,
у нас была одна забота –
бежать, ловить, хватать из рук!
И мы ловили, но зато
уже друг друга не ласкали,
мы вечно что-нибудь искали –
то мне пиджак, то ей пальто…
Всему, однако, есть предел,
и сказка становилась былью,
страна шагала к изобилью,
а значит – гарбидж
оскудел.
И стало ясно, что – пора!
Жена сказала мне: «Уедем!
Пускай хотя бы нашим детям
не видеть этого добра!»
И я на всё махнул рукой!..
Теперь живу за океаном,
почти в краю обетованном.
Здесь тоже гарбидж,
но – какой!..
Располагайся и живи,
не надо мучиться и драться.
Нашёл работу, два матраца
и чёрно-белое ти-ви.
Куда идти, чего искать?
Покой, прохлада и свобода.
Кругом продуктов – на два года,
таскать их – не перетаскать!..
А мысль – прозрачна и чиста.
Жена не пилит – замолчала.
Я начинаю всё сначала,
с абзаца, с нового листа.
Здесь легче дышится стократ.
Жую банан и жду зарплаты.
Люблю всем сердцем эти Штаты!
Скажите, их не сократят?..
Иностранные слова:
гарбидж – garbage – здесь:
мусорник (англ.)
ти-ви – TV – здесь: телевизор (англ.)
СТАНСЫ К МАРУСЕ
Маруся, хочешь – стансы напишу?
Как сладостно томление разлуки!..
…В кафе «Снежинка» города Прилуки
ем на обед молочную лапшу
с сухариком. Фуражка набекрень,
распахнута моя косоворотка.
Вокруг сидят улыбчиво и кротко
крестьяне из соседних деревень.
Кондовая, махорочная Русь,
тулупы, телогрейки и портянки…
Нет-нет да и привидится по пьянке –
приют неунывающих Марусь,
но – Родина!..
Не мне ли
суждено
дожить свой век среди её отбросов?..
Я прежде был учёный и философ
(в «философе» два «л» или одно?).
Маруся, жизни нет. Замкнулся круг.
Здесь каждый холмик мнит себя Казбеком.
И я был не последним человеком
в системе Академии Наук,
а нынче – к огнедышащим печам
я подношу формованное тесто…
Моим словам просторно, мыслям – тесно,
и в сердце – неизбывная печаль…
Пять лет, как я покинул СССР.
Считай, что я – в загран. командировке.
Вот прикуплю вещичек по дешёвке
и вышлю, аккурат на твой размер.
Маруся, кто сказал, что нет любви?
Наплюй в лицо злодеям и ханыгам!..
Жизнь пронеслась одним-единым мигом,
и ты её обратно не зови.
Меж нами города и рубежи.
Погас огонь, остался свет лучины…
Мы – лебеди, которых разлучили,
мы – ласточки, а может быть – стрижи…
Лети, мой стих, к родному шалашу,
где снег зимой и очереди летом.
Так невзначай становишься поэтом.
Маруся, хочешь – стансы напишу?..
С. Довлатову
Ближайшие друзья – за тридевять земель.
Ближайшие враги – за первым поворотом.
В осенние леса прогулки по субботам,
спокойствие души и мягкая постель.
Улечься ль на диван, судьбу
благодаря
за сладкий звук трубы, доверчивый и чистый,
проститься ли с женой, податься в
декабристы?
Но надобно ещё дожить до декабря.
Мой друг, не говори – «Отчизне посвятим!».
Отчизне посвящать не хочется ни слова.
Мы вышли за порог, птенцы гнезда Петрова,
оглянешься назад – позор неотвратим.
Как тяжко уходить в пустые словеса
для пламенных речей и дружбы панибратской!
Не всем дано стоять на площади Сенатской –
кому-то суждены осенние леса.
Пускай себе гудит невыстоянный хмель –
оставшиеся дни расписаны по нотам.
Ближайшие враги – за первым поворотом.
Ближайшие друзья – за тридевять земель.
ПУШКИН
Александр Сергеевич – он непростой человек,
у него под окном специально приставленный пристав.
В Петербурге зима. Мостовые укутаны в снег.
Девятнадцатый век. Угоняют в Сибирь декабристов.
А поэт – как поэт, у него легкомысленный нрав.
Написать ли стихи или грогу принять с непогоды?..
И пекутся о нём, как родной, их сиятельство граф,
генерал Бенкендорф – вроде нашего с вами Ягоды.
Ненаглядная Русь! Нипочём ей ни дни, ни века –
стукачи, прохоря, разговоры насчёт провианта.
Нам, холопам её, всё одно – что цари, что ЦК,
упаси нас, Господь, на Руси от ума и таланта!..
Лучше пулю в живот, чем томиться и жить под ярмом!
Долго будешь народу любезен – и взрослым, и детям,
и погибнешь, любезный, как многие – в тридцать седьмом,
сам не зная о том, что судьба ошибётся столетьем…
А живи он сейчас, в наше время борьбы и труда,
своенравный поэт, дуэлянт, небожитель, гуляка –
наш большой идеолог, стоящий у власти Балда
прописал бы ему благотворные воды ГУЛАГа!
А быть может – не так, а быть может – российский кумир,
член Союза СП, но не ставший ни завом, ни замом,
наплевал бы на всё и пошёл бы, как люди, в ОВИР,
чтобы там доказать, что прадедушку звали Абрамом…
Поселился бы он на двенадцатой брайтонской стрит,
выходил на бульвар и гулял бы со взором печальным,
и сидел бы с друзьями на кухне, курчав и небрит,
и Довлатов Сергей называл бы его гениальным…
Александр Сергеевич, рок эмигрантский таков:
к программисту уйдёт от тебя Натали Гончарова,
и не станет печатать твоих вдохновенных стихов
вечный жид из газеты «Тоскливое русское слово»,
сдашь на лайсенс и будешь ночами работать в такси…
Всё ещё образуется, друг мой, любимый, чего там!
Я устрою тебе выступленье у нас в JCC,
может, сотню дадут и оплатят проезд самолётом…
Умирая, живём, и живём, умирая – в стихах,
а вокруг суета, этот мир и жесток, и неистов.
В Петербурге зима. Белый пух превращается в прах.
Кандалы на ногах – угоняют в Сибирь декабристов.
Но покуда в бокалах – волшебные струи Аи,
но покуда зима и метелит, и кружит впридачу,
но покуда звучат незабвенные строки твои –
я и сам ещё жив,
и надеюсь,
и мыслю,
и плачу…
Иностранные слова:
Лайсенс – license – здесь: водительские права (англ.).
JCC – Jewish Community Center – еврейский общественный центр (англ.).
ЛЕТА
Перевези меня, Харон,
на тот, на самый дальний берег,
где нет ни Африк, ни Америк,
ни овощей, ни макарон,
ни мыслей ночи напролёт,
ни четвергов, ни воскресений,
где мелкий дождичек осенний
на души праведные льёт…
На той, на дальней стороне –
мои свиданья и разлуки,
мои беспечные подруги,
не приходящие ко мне,
мои забытые друзья,
воспоминанья и упрёки,
стихов невысказанных строки
и вечный дух небытия.
Перевези меня, Харон,
не насовсем, а так, для смеху!
«Вам, – говорит, – ещё не к спеху,
давайте после похорон…»
Над Летой тишь и благодать,
а Лета – сонная, как Припять.
Стою один, и не с кем выпить,
и душу некому отдать…
ЭТЮД № 6 ре-минор
О люди, время трёт вас, как наждак,
земля гудит от ваших быстрых темпов!
А я надену праздничный пиджак,
пойду в собес и попрошу фудстемпов.
Я им скажу: «В Камбодже льётся кровь!
Уже мы все – на острие кинжала!
Петрушки нет в продаже, а морковь
в который раз опять подорожала.
Вы слышите – грохочет барабан?
Для блага трудового человека
флотилия «Советский Казахстан»
выходит на добычу шпрот и хека!..
И мир навеки будет сохранён,
душа возжаждет творческих порывов,
и будет вместо серых макарон
еда, в которой нет презервативов.
Вставайте все, кто честен и нелжив!
Да будет наша дружба нерушима!
Хочу фудстемпов. Я их заслужил
как враг тоталитарного режима».
На это мне наглаженная мисс
с лицом, что хоть сейчас на обелиски,
спокойно скажет: «Милый мой, катись!» –
по-своему, конечно, по-английски.
И я уйду. Я не обижусь, нет.
Пойду домой, смирю свой гордый норов,
нажарю замечательных котлет
и тут же съем без
лишних разговоров.
Задумаюсь. Кончается январь…
день утонул у мира в сером хламе…
Взгляну в окно, и птица-секретарь
помашет мне приветливо крылами…
Иностранные слова:
фудстемпы – food stamps – бесплатные талоны на продукты (англ.)
презервативы – preservatives – химические добавки для сохранения продуктов (англ.)
Плыву, как мелкий частик,
от берега вдали.
Пора купить участок
кладбищенской земли.
Улягусь честь по чести,
когда придёт черёд,
в сухом хорошем месте,
подальше от ворот.
Земля – не пух постели,
а вечный капитал!
…Лишь листья б шелестели
и ветер долетал,
лишь только б неба проседь,
ни лета, ни зимы…
Земля еды не просит
и не берёт взаймы.
Куда-то годы делись,
но – не подбит итог!
Я – как землевладелец –
ещё спишу налог,
засею свой участок
морковью и свеклой,
и стану жить, как частник,
и обрету покой.
О, как мне будут сладки
навары от борщей,
когда взойдут на грядке
два фунта овощей!
Владелец урожая,
я съем земли плоды,
в уме перемножая
гектары и пуды…
А к рождеству Христову,
держа пятак в горсти,
пойду куплю корову –
есть место, где пасти…
ЭТЮД №7 фа-минор
Мне кажется, что я – Наполеон,
не тот, что с кремом – тот, что император.
Я с маршалаими Нэем и Мюратом
разбит, как зюзя, схвачен и пленён.
А тот, что с кремом, знаете, по ком
не стоит и рыдать уже – он съеден.
Я вышел на минуточку к соседям,
вернулся – как корова языком.
И вот сижу на острове святой,
ничем не выдающейся Елены.
Я здесь умру, загадочный и пленный,
и обо мне напишет Лев Толстой…
О, звучные названья островов –
Майорка, Фиджи, Корсика, Бермуды!..
Печаль души, позор, битьё посуды,
и ты, Елена, мой последний кров!..
Я ухожу. Маэстро, дайте «ля»!
Возможно, я фортуне не потрафил.
За знание имён и биографий
спасибо вам, мои учителя!
А ты, в кого ушёл наполеон,
не тот, что император – тот, что с кремом,
к моим ещё не созданным поэмам
навеки будешь доступа лишён!..
Я ухожу. Глядишь – совсем уйду.
Как сладко быть в бреду – рыдать ли? петь ли?
Стою один на Попокатепетле
и вижу славный город Катманду…
Вагричу Бахчаняну
Закажу натюрморт, чтоб глядел на меня со стены,
чтобы радовал глаз, чтобы свет появился в
квартире.
Нарисуй мне, художник, четыреста грамм ветчины,
малосольных огурчиков нежинских штуки четыре,
пол-буханки ржаного, салатик, тарелку борща –
а в тарелке мосол и сметаны столовая ложка,
двух цыплят-табака, чтоб взывали ко мне, трепеща,
молодой чесночок посреди отварного горошка,
а на третье – компот. Постарайся – не очень
густой.
Можно фруктов немного, клубники, бананов – и
баста.
А останутся краски – ты где-нибудь сбоку пристрой
незабвенный стаканчик примерно на грамм
полтораста.
И тогда я скажу – ты художник, а не дилетант,
и причислю тебя к золотому безлюдному фонду!
Просто страшно подумать, на что ты угробил талант,
ни цыплят, ни борща – малевал, понимаешь,
Джоконду…
ТАТАРО-МОНГОЛЬСКОЕ ИГО
Вдруг являются татары и тихонько в дверь стучат.
Словно в сказке позабытой, пахнет свежею травой,
гулко цокают копыта по асфальту мостовой.
Что за варварские лица! Правду пишут, что – орда.
Никуда от них не скрыться и не деться никуда.
Говорю: «Привет, татары! Вы чего в такую рань?»
А они мне: «Слушай, старый! Ты давай плати нам дань!
Пошевеливай ногами – шёлк, сатин, меха, пшено,
хоть товаром, хоть деньгами – нам, татарам, всё равно».
Говорю: «Вы что, ребята? Что вы крутите мозги?
У меня одна зарплата, минус зубы, плюс долги.
Круглый ноль в моём бюджете, как сказал Экклезиаст,
а ещё жена и дети. Так что – чао! Бог подаст!»
Обижаются татары: «Ты, товарищ, нас не зли.
Мы тут новой бочкотары для продуктов завезли.
В общем, делай, как сказали, и не ставь людей впросак!
От Свердловска до Казани все приносят нам ясак.
Что ты – хуже прочих наций? Хватит щёлкать соловьём!
Будешь сильно упираться – мы монголов позовём!»
Я послал их к Магомету – то есть,
крепко, от души.
Если нету – значит, нету, и не требуйте, якши?
Я не Ротшильд, не завбазой – поищите дураков!
Ускакали, узкоглазы, только пыль из-под подков,
только слышно – по-татарски – отдалённое «ура»…
Это всё, конечно, сказки, упражнения пера.
То ли дань старинным книгам, то ли просто – Божий дар…
Третий год живу под игом – жду монголов и татар.
ДИЛИЖАНСЫ
А мне порою снятся дилижансы…
Ещё рабы не сбросили оков,
цветут поля,
поэты пишут стансы,
без нужды не рифмуя матюков.
У маменьки мигрень,
в чести Гораций,
Аврора – имя утренней зари,
и нет ещё зловредных радиаций,
придуманных супругами Кюри,
и даму не обидят –
«Ах ты, сука!»,
а став подобострастно визави,
«Мой ангел, – говорят, –
какая мука
томиться ожиданием любви!..»
Не любят нас –
ну что ж,
волненье спрятав,
«Навек прощайте!»
гордо уроня,
умчаться прочь –
в деревню, в глушь, в Саратов!
Мой старый друг,
вели седлать коня!..
А что теперь?
Вернуться в нашу эру.
У нас прогресс,
у нас – глазок дверной.
Ах, Боже мой,
кого позвать к барьеру
за все обиды,
принятые мной?
Перчатку бросить
хаму в модном платье!
Но кто поймёт?
Мне странно самому.
При нашей незначительной зарплате
перчатками кидаться –
ни к чему.
ДВА ОКЕАНА
Але
Сперва я думал – ты ручей,
звенящий тонко,
незамечаемый, ничей,
а мой, и только.
Потом я понял – ты река,
в реке пороги,
твои крутые берега
порой отлоги,
и есть вдали песчаный плёс.
где ждёт нас что-то…
Шумит река, а я – матрос
речного флота.
Ни берегов, ни огонька,
когда мы в ссоре.
А может быть, ты не река?
Ты – море, море!
Гуляют шалые ветра,
поют сирены,
и день грядущий на-гора
встаёт из пены.
Плыву сквозь грохот и туман,
послушный морю!..
А может быть, ты – океан?
И я не спорю.
В пучину канули года,
слова и лица…
Как холодна твоя вода,
мне не напиться!..
Живу, не веруя в обман,
волной омытый…
Ты – Ледовитый океан.
ох, Ледовитый!..
Уже и молодость прошла,
и зябну летом,
а если хочется тепла –
молчу об этом.
И ты, обиды не тая,
яви мне милость –
прости, любимая, меня
за молчаливость,
такой уж мне характер дан –
не для шумихи…
Я тоже, может, океан,
но только – Тихий…
МЫСЛИ ПО ПОВОДУ ГАЗЕТНОЙ
РЕКЛАМЫ
С. Довлатову
«ПОЛЦЕНЫ
похороны на
всех еврейских кладбищах
по предварительной договорённости».
Из газеты
Умирает еврей.
И не стар ещё был,
и не слаб ещё.
Но, как видно, Господь
призывает его неспроста.
И привозят его
на еврейское чудное кладбище,
где тебя и меня
ожидают пустые места,
и хоронят его,
и выносят к последней обители,
и несчастной вдове
выдают многотысячный счёт,
а из гроба еврей:
«Шарлатаны, – кричит, – и грабители!
Где же скидка? – кричит. –
Вас мой лоер к суду привлечёт!»
«Не пугай нас, еврей! –
отвечают ему убедительно. –
Полежи, помолчи,
не чини нам моральный урон.
Прежде чем умирать,
ты бы к нам заглянул предварительно –
мы б скостили тебе
половину цены с похорон…»
Не читаем реклам –
всё от нашей с тобой неучёности.
Мы уйдём, дорогой,
превратимся в песок или грязь.
Хоть и жили мы без
предварительной договорённости,
дай нам Боже уйти,
предварительно договорясь…
Иностранные слова:
лоер – lawyer – адвокат
(англ.)
ВОЗВРАЩАЕТСЯ ВЕТЕР
Возвращается ветер на круги своя.
Возвращается ветер и песню приносит.
Плодоносит земля,
возвращается
осень,
и в глазах золотая стоит кисея.
Отрешаюсь от старых и новых обид,
от любви отрекаюсь,
от зла
отрекаюсь.
Перед осенью этой не лгу и не каюсь,
ухожу от людей,
и душа не
скорбит.
Ухожу от людей, как печаль поутру.
Тишину мне воздайте, как первую почесть!
Начинается лучшее из одиночеств –
заточенье в себе
на холодном
ветру.
Среди шумной толпы, в перепалке сует
мы уходим в себя
и себя
обретаем,
и тогда
мир становится
необитаем,
и на целой земле только осени цвет.
Возвращается память – ночная роса,
свежий утренний хлеб и вода из колодца,
возвращаются те,
кто уже не вернётся,
в тишине их родные звучат голоса…
Не хочу я ни денег, ни вечной возни,
ваших дел и забот, преисполненных смысла.
Да пребудут со мною и ныне,
и присно,
и во веки веков
эти мудрые
дни!..
О, прозрачная осень,
мой давний
исток,
ты во мне, как слеза и улыбка паяца!
Дай нам Бог уходить
и опять
возвращаться,
как вернётся подхваченный ветром листок…
И какого рожна мне?
И дом, и
семья,
и супруга верна, и друзья непродажны,
слава Богу, живётся, как всем,
но однажды
возвращается
ветер
на круги своя…
Всё впереди – и плаха, и верёвка,
и пуля залежалая в стволе.
Кончается моя командировка
на этой замечательной земле.
Ещё не срок – ни времени, ни места,
но выплывают из небытия
две даты: день приезда – день отъезда,
а то, что между ними – жизнь моя.
Мне долгих дней волхвы не нагадали.
Придёт пора, и, лёгкая, как пух,
душа моя в заоблачные дали
взойдёт, и призовёт меня Главбух.
И я ему представлю длинный список
ушедших лет, желаний и тревог,
припомню тех, с кем дружен был и близок,
и всё сложу, и подведу итог.
Прости, Главбух, что я – из той породы,
кому земная жизнь невмоготу,
что я Тобой отпущенные годы
растратил на слова и суету.
Слова пусты, деяния – зловещи.
Весёлая судьба досталась мне
на той земле покинутой, где вещи
прочнее душ, а души – не в цене.
На той земле, где нищи мы и голы,
где именем Твоим ласкают слух,
мои несовершенные глаголы
не жгли сердец, прости меня, Главбух…
И, преисполнен высшей благодати,
седой Главбух, суров и отрешён,
прочтёт мой труд и вечное «К оплате»
напишет в уголке карандашом.
Я скромной благодарностью отвечу
и в дальний путь направлюсь не спеша.
И явится моей душе навстречу
довлатовская грешная душа.
Обнимемся, и станем в райских кущах
вести неторопливый разговор.
Куда спешить? Уже ни дел текущих,
ни суеты – свобода и простор.
Уже плевать на славу и на сплетни!..
Он будет возвышаться надо мной –
всё тот же, сорокадевятилетний,
каким ушёл когда-то в мир иной.
Он скажет: «Не забыли – ну и ладно.
Простим и ничего не возомним.»
И станет мне покойно и отрадно
от мысли, что опять я рядом с ним…
Пусть торопить свиданье неуместно,
но где-нибудь за далью голубой,
мой друг, и для меня найдётся место,
и мы ещё увидимся с тобой…
