ПУСКАЙ СТИХИ ВРАЧУЮТ РАНЫ
ИЗБРАННОЕ
ЧАСТЬ 3
2004
К ВОПРОСУ О ПРОИСХОЖДЕНИИ
ВИДОВ
Вчера мой внук по имени Давид
пришёл со школы, съел стакан сметаны,
утёрся рукавом и говорит,
что он произошёл от обезьяны.
Я говорю: «Дурак ты или псих?
Сиди и полировку не царапай!
Не знаю, как и что насчёт других,
но ты произошёл от мамы с папой».
«А мама с папой?» – спрашивает внук.
Я тут же отвечаю без угрозы,
что мама – от семейства Левенбук,
а папа – от меня и бабы Розы.
«И между прочим, знаешь, в десять лет
он был немножко более послушен».
А внук мне отвечает:
«Слушай, дед,
ты знаешь, что
такое эволюшен?»
Спросил бы, что болит у старика!
Жил, воевал, рожал, учился в спешке…
Конечно, я не знаю языка,
так этот мамзер строит мне насмешки!..
А он себе ложится на диван!
Живи он там – ходил бы в пионеры…
«…Мы все произошли от обезьян,
давным-давно, ещё до нашей эры…»
Ах, пионеры! Сизый дым костров,
компот, котлеты с гречневою кашей…
До нашей эры! Чтоб ты был здоров –
когда она была, простите, нашей?..
«Так говорится, дед, вил ю шарап?
Когда-то были джунгли и лианы,
и не было ещё ни мам, ни пап,
ни Браунс Чикен, только обезьяны…»
Проклятый мир! Всегда чего-то нет.
Хотя, возможно, не было и денег…
«…Прошло, наверно, много тысяч лет,
и обезьяна встала с четверенек…»
Фантазии, которым нет числа!
Читал бы лучше Чука или Гека…
«Она схватила палку и пошла,
а позже превратилась в человека…»
И так уж повелось из века в век,
должно быть, со времён царя Гороха –
кто держит палку, тот и человек!
И это, согласитесь, очень плохо…
«Оратор, ты закончил свой доклад?
Уйди с дивана, он и так продавлен!»
«А что такое? Я не виноват!
Так говорит учёный Чарльз Дарвин».
Учёные! Не так уж страшен чёрт.
Такое сочинили, хулиганы!..
Я, Соломон Петрович Рапопорт,
и вдруг – произошёл от обезьяны!
Не для того я пёр за океан,
чтоб Дарвин обо мне писал чего-то!
Он сам произошёл от обезьян!
И даже, может быть, от бегемота.
Я просто жил, я шёл – за шагом шаг,
лишь чудом не имею геморроя,
хотя всю жизнь трудился, как ишак,
в системе Укрглавхимремжилстроя.
Давился непрожаренным куском,
когда бывало плохо с урожаем,
был даже избран пару раз в местком,
и был везде и всюду уважаем.
Что говорить! Имею ордена
(их в Чопе отобрал себе таможник) –
медаль за труд, когда была война,
и знак «Почётный железнодорожник»!..
Я честный человек – и в этом суть,
я был всегда порядочным и тихим,
но попадись мне Дарвин где-нибудь –
он может смело шить
себе тахрихим!..
Наука! Для кого – для мёртвых душ?
Как говорил покойный маршал Жуков –
учёные придумывают чушь,
а паблик скул калечит наших внуков!..
Но – тихо: вон идёт моя жена.
Её глаза печальны и суровы…
Вам не сдаётся часом, что она,
возможно, происходит от коровы?..
Иностранные слова:
эволюшен – evolution – эволюция (англ.)
мамзер – незаконорождённый (евр.)
вил ю шарап – will you shut up – не можешь ли ты заткнуться (англ.)
Браунс Чикен – Browns Chicken – сеть ресторанов в США (англ.)
тахрихим – саван (евр.)
паблик скул – public school – публичная школа (англ.)
«…Вайль и Генис – борцы за права двух человек – Вайля
и Гениса…Есть люди, у которых отсутствует чувство юмора, и это страшно. А у них
– что-то близкое, но противоположное – отсутствие чувства драмы. Всё на свете
весело и занятно, и это такая же ложь, как соцреализм. Правда жизни лежит
где-то в области трагикомедии… Ильф с Петровым были в миллион раз талантливее,
и то недотянули до великой литературы именно потому, что чувство драмы у них
было недоразвито…»
Сергей Довлатов (письмо автору от 1-го февраля 1986 г.)
Повсеместно знамениты –
с вами рядом и не стань!
Кулинары, эрудиты,
оптимисты, финь-шампань!
И сравнить вас даже не с кем,
вас читая, говорим:
Добролюбов с Чернышевским!
Бах с Бузони! Братья Гримм!
Не о вас ли говорится,
и молва идёт в народ:
«Для таких мала страница,
дали целый разворот!»
Что ж, пишите, веселитесь!
Я – ваш старший друг и брат,
пожилой еврейский витязь
без особенных наград.
Пусть язык мой прост и беден,
мне задача по плечу –
я нелепостью трагедий
опечалить вас хочу.
Знайте оба – я не нытик,
но замечу по пути:
Жизнь прожить – не рюмку выпить
и не поле перейти!..
Костюм и галстучек в горошек –
вот автор, шут и озорник.
Как много девушек хороших!..
Но речь сегодня не о них.
Жена уснула. Ужин съеден.
Пишу, а хочется прилечь…
Как много маленьких трагедий!..
Ну вот, о них и будет речь.
Сэр Рабинович,
друг
семьи!
Вас надо выследить и высечь.
Я одолжил вам десять тысяч,
и где же денежки мои?
У вас два дома, кадиллак,
жена в мехах и в шевиоте,
но денег вы не отдаёте!
Сэр Рабинович,
как же
так?
Пускай вас мучают:
колит,
изжога,
грыжа,
аденома.
Чума на оба ваши дома!
Ваш деверь – Зяма Розенблит.
Язык мой – враг мой. Бей меня и режь –
который год гляжу в словарь, прищурясь.
Люблю слова paycheck, on sale и
cash
и ненавижу mortgage, tax, insurance.
Наш дружный эмигрантский коллектив!
Повсюду слышно – money, money,
money.
Я не люблю, когда их надо give,
люблю, чтоб take – наличными, в кармане.
Учусь. Молчу, как в рот воды набрав.
Опохмелиться – drinking,
snacks – закуски.
Словарь листаю – conscience,
honor, love…
Я этих слов не знаю и по-русски…
Иностранные слова:
language – язык (англ.)
paycheck – зарплата, выданная чеком (англ.)
on sale – на
распродаже (англ.)
cash –
наличные деньги (англ.)
mortgage – банковский заём для покупки дома или квартиры
(англ.)
tax – налог
(англ.)
insurance – страховка
(англ.)
money – деньги
(англ.)
give – давать
(англ.)
take – брать
(англ.)
conscience – совесть
(англ.)
honor – честь
(англ.)
love – любовь (англ.)
К стыду и сожалению великому,
свиданье нам, увы, не суждено.
Я ждал вас возле памятника Линкольну,
принёс цветы, конфеты и вино.
О женщины с их памятью короткою!
Известно, как пять пальцев на руке,
что Линкольн был в цилиндре и с бородкою,
а Вашингтон был без, но в парике!..
Вы не пришли на первое свидание,
теперь взамен прислали письмецо.
Скажите, разве это оправдание,
что вы их всех не знаете в лицо?..
Ах, если бы по щучьему велению
вернулись мы назад на десять лет –
я ждал бы вас у памятника Ленину,
но здесь такого памятника нет…
На завтрак – помидор, на ужин – колбаса.
Хотелось бы икры, но нет ни сил, ни денег.
Бессонница, Гомер, тугие паруса –
сказал, а мне в ответ диагноз – шизофреник.
Дыхательных путей недремлющий катарр.
Кругом, как на подбор – брюнеты и блондины.
Мне рано умирать, товарищ санитар:
я список кораблей прочёл до середины!..
Аве Мария Исаковна Зак,
формой округла, как денежный знак!
Всё в ней весомо, солидно и прочно.
Кто говорит, что она непорочна?
Аве Мария Исаковна Зак,
крепкая, как запорожский казак!
Мальчика вдруг принесла, потаскуха!
Кто говорит, что от Божьего духа?..
Аве Мария Исаковна Зак!
Быстро пакуй чемодан и рюкзак!
Можешь забыть о любви и о муже.
Кто говорит, что бывает и хуже?..
Мой друг, любезная Венера!
Простите хрупкий карандаш.
Я Вам пишу из диспансера –
палата шесть, второй этаж.
Врачи – евреи. Лечат шоком
и чем-то острым колют в таз.
Я заразился ненароком.
Подозреваю, что от Вас.
Я Вам доверился, но мне ли
теперь терзаться, милый друг?..
Дай Бог, чтоб Вы окаменели!
Причём желательно – без рук.
«Вкушая, вкусих мало меда,
и се аз умираю…»
(Из школьной
хрестоматии)
Мириться с этим нету сил –
«вкушая, вкусих Маломеда»!
Ты что, остался без обеда,
что Маломеда укусил?
Несчастный, бедный Маломед!
Его, обиженного Богом,
я воспою высоким слогом,
хотя служу по части смет.
Пиит, ничтожество, вассал!
Се аз – и умер. Вот награда!
Но, впрочем, так тебе и надо!
А чтоб евреев не кусал.
Куда уходит жизнь –
часы, недели, годы?
Надежда, вера, честь –
наплюй и разотри.
Нарушены права
и попраны свободы
собраний,
слова,
совести –
все три.
Живу, как жалкий раб
в дыму свечей кадильных.
Где нежность?
Где любовь?
Где счастье?
Чёрта с два.
С продуктами кошмар.
Откроешь холодильник,
а там – прости мне Бог! –
пельмени и халва.
К оружию, друзья!
Да будет месть сурова!
Пускай нас осенит
заря грядущих дней!..
Единственно прошу:
моей жене – ни слова,
не то она поймёт,
что это всё – о ней…
И мудрецу, и паразиту
даны судьбою метки две:
ушедшим – бронзой по граниту,
живым – доской по голове.
ИЗ ЦИКЛА
«ЗАНИМАТЕЛЬНАЯ МАТЕМАТИКА»
Допустим, А влюбился в Б,
такую Б, что просто ужас.
Теперь давайте, поднатужась,
представим мысленно себе:
А – сын богатого отца,
Б – куртизанка и красотка,
но у неё, увы, чахотка
и нездоровый цвет лица.
У них роман, Париж, интим,
любовь – духовно и телесно.
Но жизнь, как нам уже известно,
идёт не так, как мы хотим.
Дюма, пиши о Б тома!
Всё глуше шаг, всё тише песни.
Она страдает от болезни,
не говоря об этом А.
Уходит жизнь – кому пенять?
А тут – и новые потери:
какой-то Х стучится в двери
и просит Б его принять.
Он говорит: «Любовь слепа!
А – Ваш любовник и сожитель,
но я, мадам, его родитель,
ву компрэнэ? Же
сви папа.
Он пылко любит Вас, мадам!
Мне как отцу противно это.
Мадам, Вы – дама полусвета,
и я вам сына не отдам».
Б говорит: «Какой удар,
месье, но если Вам угодно,
я с А расстанусь благородно!
Теперь прощайте. Бон суар!»
Она, кляня свою судьбу,
лежит в тревоге и печали
(не сильно б вы права качали,
как Б, одной ногой в гробу!),
и шлёт к любовнику гонца
с такими горькими словами:
«А, я должна расстаться с Вами
по воле вашего отца.
Хоть я убита наповал,
ни слёз не будет, ни скандала.
Недолго музыка играла,
недолго фраер танцевал.
Но мы любили, чёрт возьми!
Свиданья наши были сладки.
Прощай, балы, любовь и блядки,
и Вы прощайте, мон ами!..»
Приняв гонца и вняв мольбе,
А, чётко следуя сюжету,
велит закладывать карету
и говорит: «Я еду к Б!»
Он мчится к ней на всём скаку,
«Шерше ля фам!» вздыхая постно,
приходит к Б, но слишком поздно:
она преставилась. Ку-ку.
И мы, друзья, в конце стиха,
жизнь облекая в теорему,
решим искомую проблему:
А больше Б, но меньше Х.
X>A>Б
Жизнь коротка, и, так сказать,
не нам крушить её устои.
Пора беречь здоровье, что и
нам надо было доказать.
Иностранные слова:
ву
комрэнэ – вы понимаете (франц.)
же сви
папа – я его отец (франц.)
бон
суар – добрый вечер (франц.)
мон ами
– моя любовь (франц.)
шерше
ля фам – ищите женщину (франц.)
Когда нас не будет
(а это, представьте, случится,
и что-то такое
давно уже в двери стучится,
да мало ли что,
да и час, как известно, неровен),
когда нас не будет,
останутся Бах и Бетховен,
останется Моцарт
и будет парить
над мирами,
безумный Шопен,
дай Бог памяти – кто,
и другие.
И будут качаться под ветром
деревья нагие,
и жёлтые листья
к оконной прилепятся раме,
и осень придёт –
за минувшее лето расплата,
и тучи надвинет,
и дождь будет падать отвесно,
и кто-то
печальный
усядется в мягкое кресло,
поставит пластинку,
и будет кружиться соната.
И будет кружиться,
рыдать,
торопиться к финалу,
и сердце наполнит
такою тоской
сумасшедшей,
что впору уже
и поплакать
о жизни прошедшей,
как струи дождя,
утекающей мало-помалу…
Прощай, моя осень,
прощай,
да не будешь последней!
Последние птицы
гнездятся на крыше соседней,
последние шелесты,
звуки,
трава одичала,
последние муки –
уже до весны,
до начала.
О чём я печалюсь?
Ни имени нет,
ни именья,
звонков телефонных,
друзей, приходящих некстати,
любви на рассвете,
душевных бесед на закате…
Бросаем каменья,
потом собираем каменья.
…Кружится соната,
кружится,
сплетаются руки,
вершится судьба моя,
слышишь,
ломаются копья!..
С последним аккордом
повалятся
снежные хлопья,
повалятся хлопья,
и всё возвратится
на круги.
Убудут печали,
и сменится тризна
обедней…
Кончается музыка,
длится,
сейчас доиграет!..
Ну вот и простимся.
Листва на ветру
догорает.
Прощай, моя осень,
прощай,
да не будешь последней!..
(из грузинского эпоса)
Вы когда-нибудь бывали
на проспекте
Руставели
в нашем городе Тбилиси,
где
центральный гастроном?
Там в отделе «Соки-воды»
разговор,
как звук свирели, –
гости солнечной столицы
угощаются
вином.
Там конец и там начало
всех дорог
пересечённых!
Дальше так идёт – аптека,
магазин
готовых брюк,
а за этим магазином –
поликлиника
учёных,
там лежит мой шурин Гога –
академик
всех наук.
Для него профессор Шварцман
не жалеет
витаминов,
потому что шурин Гога
знаменит на
весь Кавказ!
Он был член-корреспондентом
по продаже
мандаринов,
очень нервная работа –
вызывает ишиас.
Дальше – банк, а в банке деньги, –
что вы,
денег не видали?
Вы себе идите мимо,
там дежурят
сторожа.
А напротив, за забором,
где цветут
кусты миндаля,
небольшой кирпичный домик,
три-четыре этажа.
Кто прописан в этом доме –
не хочу
совсем хвалиться.
Вы спросите у прохожих,
вам
ответят, не тая:
здесь живёт такой товарищ –
Датико
Сихарулидзе.
Датико Сихарулидзе,
извиняюсь,
это я.
Там привязана собака,
так что вы
смотрите в оба!
Осторожно, не помните
пышный куст
китайских роз.
Заходите, между прочим,
говорите «гамарджоба»,
я вас встречу у порога
и скажу «гагимарджос»!
Нам за дружбу как не выпить?
Это путь к
добру и славе.
За прекрасных наших женщин,
чтобы им жилось легко!
Мы подружимся немного
за бутылкой «Саперави»
и споём простую песню
под названьем «Сулико».
Потому что наша дружба
выше самых крупных денег!
Я вам дам жасмин понюхать,
подарю лавровый лист.
Если выйдет из больницы
шурин Гога, академик, –
говорить красивых тостов
он большой специалист.
Заночуйте в этом доме,
мы
вас с Гогой очень просим!
Погуляете по саду,
от калитки к гаражу.
Но в подвал не заходите –
там сидит еврей Иосиф!
Почему сидит в подвале –
я сейчас вам расскажу.
Я летел в Москву однажды
самолётом из Тбилиси,
рейсом восемьдесят восемь,
взял заранее билет,
мы уже совсем взлетели
и ушли в такие выси,
где один орёл летает,
а других
животных нет.
Воздух дует, всё в порядке,
стюардесса – как цветочек,
синеглазая блондинка,
очень русский колорит.
Вдруг выходит из кабины
ихний самый главный лётчик,
и становится в проходе,
и сурово говорит:
«Дорогие пассажиры,
дамы, дети и младенцы!
Если в нашем самолёте
есть враги СССР,
или бывшие махновцы,
дашнаки, белогвардейцы, –
пусть поднимутся сейчас же
для принятья срочных мер».
Датико, – сказал я тихо, –
волноваться нет расчёта,
дашнаки, белогвардейцы
не касаются к тебе.
Их теперь, наверно, ищут,
чтобы сбросить с самолёта,
это новые проделки
дорогого КГБ!
Все сидят не шелохнувшись,
как последние бараны,
и никто не встал, конечно,
только слышно «шу-шу-шу».
Говорит сердитый лётчик:
«Может, есть тут хулиганы?
Поднимитесь, ради Бога,
я, как братьев, вас прошу».
Посмотрели, оглянулись,
повытягивали шеи, –
хулиганов тоже нету,
не летят в такую высь.
Бедный лётчик чуть не плачет
и кричит нам: «А евреи?
Есть евреи в самолёте
или все перевелись?..»
Тут один из пассажиров
поднимается несмело,
небольшой, невзрачный, лысый,
лет, наверно, пятьдесят,
он встаёт и заявляет:
«Это всё не ваше дело!
Я еврей, но, между прочим,
я ни в чём не виноват».
Лётчик сразу оживился,
прекратил свои замашки,
как-то весь приободрился,
совершенно стал другим.
Он прикладывает руку
к синей форменной фуражке
и серьёзно произносит:
«Слушай, шеф, куда летим?»
У невзрачного еврея
всё лицо покрыли пятна,
он закашлялся, как будто
проглотил сухую пыль,
и сказал: «Товарищ лётчик,
поворачивай обратно,
мы в Москву лететь не будем,
мы поедем в Израиль!»
Я смотрю в окно и вижу –
самолёт крыло заносит,
наши славные пилоты
резко крутят колесо.
Я кричу еврею: «Слушай,
как тебя зовут? Иосиф?
Замечательное имя,
как
у дедушки Сосо.
Ты пойди скажи пилотам,
пусть сейчас же перестанут!
Что ты делаешь, несчастный?
У тебя, наверно, жар!
Головой своей подумай –
у меня гвоздики вянут!
Что мне делать в Израиле?
Там не нужен мой товар!
Я прошу тебя, как друга, –
ты красив, умён, находчив, –
почему мужская дружба
для тебя не дорога?
Отвези меня в столицу
и лети, куда захочешь, –
в Израиль без пересадки
или к чёрту на рога!..»
И тогда еврей Иосиф –
вы, конечно, удивитесь –
он пилотам самолёта
приказал лететь в Москву!
Настоящий амханаги,
не еврей, а просто витязь!
Я ему обязан жизнью
столько, сколько я живу!..
…Мы продали все гвоздики
и вернулись на рассвете.
Только в нашем государстве
есть ещё плохой народ, –
распустили злые слухи,
напечатали в газете,
что какие-то евреи
угоняли самолёт.
«Датико, – сказал Иосиф, –
что мне делать, генацвале?
Это дело с самолётом
на меня бросает тень».
И теперь на всякий случай
я держу его в подвале,
но, конечно, навещаю
по четыре раза в день.
Только ночь на землю ляжет –
он гуляет на балконе.
Выйдет солнце, день настанет –
он на волю ни ногой.
Говорю ему: «Иосиф,
почему не пил мацони,
почему шашлык не кушал?
Обижаешь, дорогой!..»
Что Иосиф? Он песчинка
в нашей общей серой массе.
Но ещё настанет время,
превратится сказка в быль,
вдруг объявят: «Все евреи,
убирайтесь восвояси,
забирайте ваши вещи
и
катитесь в Израиль!»
И тогда еврей Иосиф
гордо выйдет из подвала,
и оформит документы,
и уедет далеко.
Дам вина ему в дорогу,
чтоб беда не доставала,
и красивую гвоздику –
чтобы помнил Датико…
(из серии «Жизнь замечательных людей)
«Мне надо на кого-нибудь
молиться».
Когда-то я молился на
вождей,
при жизни их слагая
небылицы
из жизни замечательных
людей.
Они ушли, коварны и
жестоки,
но мы их образ в памяти
храним,
и эти поэтические строки
да будут вечным
памятником им!
товарищ Брежнев, дай им Бог здоровья! –
большой, как говорится, человек
и вовсе не предмет для острословья.
Они, конечно, речью не грешат,
зато умом крепки и глазом цепки
и планы всевозможные вершат
под знаменем того, который в кепке.
На всех углах – портреты их лица,
о них вещают книги и экраны,
и любят их – ну просто, как отца,
весь наш народ и все сисиськи сраны.
товарищ А.Косыгин, Пред. Совмина,
больной на вид, весьма преклонных лет,
но тоже представительный мужчина,
и говорит:
– Послушай, Леонид,
тебе ещё писать не надоело?
Кончай свою петрушку, – говорит, –
есть срочно государственное дело.
А наш сидят, не покладая рук –
писать и думать – это не забава! –
и блях на них всего-то восемь штук –
четыре слева и четыре справа.
– Давай, премьер, докладывай, вали!
Мы, чай, давно с тобой не дипломаты.
– Я, – говорит, – объездил пол-земли,
а давеча слетал с визитом в Штаты.
Там, Лёня, крупный правит капитал,
сплошные монополии и тресты,
и мне мой переводчик прочитал,
что там у них повсюду пишут тесты.
Тест, говорю! По-ихнему он – тест,
по-нашему – вопросы и загадки.
Кто теста не напишет – тот не ест,
такие, брат, звериные повадки.
А нам – любое дело по плечу!
Крепи трудом народную державу!
Спасибо Леониду Ильичу
за подвиги, за доблесть и за славу!
На это маршал и герой войны,
решающие важные задачи,
оправили гражданские штаны
и коротко сказали:
–
Бред собачий.
Ты, – говорят, – Косыгын, демагог,
и зря тебе народ доверил место.
Я должен заявить, что ты не смог
мне толком рассказать про это тесто.
Ты чётко изложи мне, что к чему,
в спокойной и решительной манере,
пока я это дело не пойму
на личном историческом примере.
Тут Пред. Совмина сделал лёгкий жест,
а именно – кивнул, что он согласен:
– Сейчас я дам тебе хороший тест,
который задают в четвёртом классе.
– Давай, – товарищ Брежнев говорят. –
И мне наука, и тебе наука.
– Сын моего отца, а мне не брат -
кто это? Ты подумай, Лёня, ну-ка!
Генсекретарь партийного ЦК
нахмурили нестриженые брови,
прищурились, покашляли слегка
и стали цвета рыночной моркови.
«Такое дело…» – думают они,
из пачки доставая сигарету.
У них у самого полно родни,
но чтоб не брат, но сын – такого нету.
А ежели задуматься всерьёз –
напрасно им премьер мозги калечит,
поскольку – несущественный вопрос
и этой – как её? – противоречит.
Вот так всегда – забьют какой-то клин…
– Ну что? – спросил товарищ Пред. Совмина.
– Ей-Богу, кто тут брат, а кто тут сын –
не знаю, это просто чертовщина.
Я по другим делам лауреат.
– Сдаёшься?
Те кивнули
однократно.
– Сын моего отца, а мне не брат –
так это ж я! Я сам!…
– Теперь понятно!
Ну, ты даёшь, Косыгин! Ну, даёшь!
Действительно, порадовал меня ты!
Я должен заявить, что тест хорош.
Видать, не зря ты съездил в эти Штаты.
Вид у тебя, Косыгин, просто жуть –
детей пугать и прятать за оградой,
но иногда сморозишь что-нибудь,
вот как сейчас, – смешно, хоть стой, хоть падай!..
– Так я пошёл, меня там ждут!
– Добро!
Работай. Будь здоров. Привет старухе.
А в пятницу у нас Политбюро,
доложишь нам ещё в таком же духе!..
…Напрасно злопыхатели твердят,
что все вожди народной диктатуры,
которые страной руководят,
молчат, как пни, и вечно мордой хмуры.
Не надо
под одну гребёнку стричь
козла с волом, верблюда и корову!
Товарищ Брежнев Леонид Ильич
всю жизнь имели страсть к живому слову.
Хотя у них и званье, и года –
они, бывает, по два раза в сутки
и сами крепко шутят иногда,
и очень крепко понимают шутки.
У нашего вождя волнений нет,
с народом – нерушимая согласность,
поскольку есть надёжный Комитет,
блюдящий… нет – блюдущий безопасность.
У них для быстрой связи с КГБ
есть кнопка небольшого габарита
и кабель, проходящий по трубе,
которая секретно в землю врыта.
И так они в делах со всех сторон.
По кнопочке рукой слегка похлопав,
генсек сказали тихо в микрофон:
– Товарища Андропова. Андропов?
Немедля собирайся под арест!
Шучу, шучу, не бойся. Как нагрузка?
Сейчас ты у меня получишь тест.
Да нет, его не пьют. И не закуска.
Косыгин из Америки привёз!
Не ром. Не джин. Не бренди и не виски!
А тест, Андропов, вроде как вопрос,
его там задают сиськи-масиськи.
Придвинь к себе поближе аппарат,
внимательно послушай и ни звука.
Сын моего отца, а мне не брат –
кто это? Шевели мозгами, ну-ка!..
Скажу тебе, Андропов, напрямик:
вы все там, понимаешь, как в болоте –
не пишете художественных книг,
да что там книг! – газеты не прочтёте.
Учу я вас, голубчиков, учу,
а вы чуть что – так сразу бить в ладоши:
спасибо Леониду Ильичу
за то, что он у нас такой хороший!
Конечно, он хороший – он не съест!..
Когда-нибудь возьму большую палку,
всех разгоню!.. Давай ответ на тест,
показывай партийную смекалку!
Ну что? Не знаешь? Сам и виноват.
С культурой у тебя, Андропов, глухо.
Сын моего отца, а мне не брат –
так это же Косыгин, понял, тюха?!..
И, выключив секретный телефон,
генсек, Пред. През. Верховного Совета
забыли про здоровье и про сон
и снова что-то пишут до рассвета.
Они себя не мыслят без труда –
таков удел большого коммуниста.
Понятно, до всего у них нужда –
до вас, и до меня, и до министра.
У них нужда до самых дальних стран,
где всё ещё не так живут, как надо.
На этот – как его? – Афганистан
ни танка не жалеют, ни снаряда.
Гуляй себе за стенами Кремля,
на что тебе заботы и усталость?..
А всё же книга «Малая земля»,
видать, что по большой нужде писалась!..
…Герои поэтической строки,
невольники пожизненного срока –
такие все они, большевики,
которые без страха и упрёка.
Зачинщики высоких скоростей,
творцы коммунистической морали!..
И нету, нету в мире крепостей,
которых бы они не отобрали.
И О МАЙОРЕ, ИХ СТЕРЕГУЩЕМ
годам и дням
утерян счёт.
в гробу, конечно,
где ж ещё?..
Они вот так лежали около,
и я глядел на них
в упор.
Два брата,
два дружка,
два сокола!
А возле них стоял майор.
Стоя майор
и всех трудящихся
как пёс –
следил,
чтоб два стеклянных ящика
никто с собою не унёс.
Вот мы бежим,
спешим,
торопимся,
а он, со смены уходя,
сдавал имущество
по описи –
«Два саркофага,
два вождя».
(дело было к осени)
сюда пришёл
стрелковый взвод
и вынес бедного Иосифа,
чтоб не смущал родной народ.
не сняв сапог и эполет,
оставив Богу
и истории
судить, плохой он или нет…
Теперь майор
стерёг Владимира
и опись вешал на скобу
с короткой записью,
а именно:
«Один великий вождь в гробу».
И настроение повысилось,
а то всегда казалось –
глядь! –
вдруг встанет тот генералиссимус
и тихо скажет:
«Расстрелять».
И увезут тебя
за выселки,
и не успеешь крикнуть «ох!»…
А этот – нет,
не встанет,
лысенький,
уже и высох,
и засох.
Лежит печальный,
озабоченный,
к нему идут издалека
студенты,
школьники,
рабочие,
руководители ЦК.
А служба – что ж,
сиди с покойником,
блюди устав,
не дуя в ус.
Майор бы стал и подполковником,
но тут произошёл конфуз.
Был праздник.
Было всё расцвечено,
огни, гирлянды, красный креп.
Майор пришёл на службу вечером,
взял пистолет,
спустился в склеп,
проверил свет и отопление,
потом,
наряды разведя,
зашёл и видит –
нету Ленина!
Ни гроба нету,
ни вождя!..
Всё есть –
ключи,
цветы на полочке…
Майор,
цена тебе – пятак!
Нет Ильича.
Украли, сволочи!
Как ветром сдуло,
мать их так!..
Покуда с песнями и маршами
народ шагал
под кумачом,
покуда хмурики и маршалы
топтались тут
над Ильичом –
пришли евреи и очкарики,
враги свободы и труда,
схватили за ноги и за руки
и унесли
невесть куда!..
Помилуй,
матерь-Богородица!
Майор,
не мучайся, сынок –
теперь тебя уже, как водится,
усадят в чёрный воронок,
пойдёшь глухими коридорами
туда,
в последний свой приют,
где жизни нет
и только вороны
тупое темечко клюют…
Давай, майор,
в дорогу дальнюю!..
Он знает службу –
он такой,
он кнопку красную
сигнальную
нажал дрожащею рукой.
Сбежались бойкие охранники,
железом кованым стуча –
стоит майор
и в жуткой панике
кричит:
«Украли Ильича!..»
Но некто из администрации –
должно быть,
очень важный чин –
сказал,
что вождь на реставрации
и для тревоги нет причин.
Вернётся, дуся,
краше прежнего,
на благо всей страны родной!
«А вас, –
сказал майору вежливо, –
прошу проследовать за мной».
С тех пор майора и не видели.
Ищи-свищи –
напрасный труд.
Жена искала
и родители –
и не нашли.
И не найдут.
А что касается виновника
всех наших
вынужденных
бед –
ему два медика-полковника
производили марафет.
Во время этой катавасии –
чтоб вождь был вождь,
а не гнильё! –
его почистили,
подкрасили,
надели свежее бельё.
Потом ступенями скрипучими
снесли обратно,
в мавзолей,
а то за ним уже соскучились
герои фабрик и полей.
И вновь поэты
звонкой лирою
бренчат во славу Октября,
и вновь лежит он, как
(цитирую)
«живой с живыми говоря»…
А мне –
что после реставрации,
что до,
что слава,
что хула –
мне всё равно.
Я в эмиграции,
и у меня свои дела.
Теперь
до тела залежалого
держу
изрядный интервал.
Я с детских лет
вождей не жаловал,
майорам честь не отдавал.
Забуду
жёлтого,
постылого,
преодолею
стыд и мрак…
Нет,
не могу понять
Шепилова –
зачем он к ним примкнул,
дурак?..
ПРЕЗИДЕНТ В ГРУЗИНСКОЙ КЕПКЕ
Все что-то пишут понемногу –
певцы, танцоры, футболисты,
все выступают на эстраде,
я тоже слова попросил.
Скажу красиво – гамарджоба!
Я сам из города Тбилиси,
я был начальником киоска,
где продаётся керосин.
Я с керосином как работал?
Бывает смех, бывает горе.
Но цель оправдывает средства,
задачи определены.
Нас так учил товарищ Ленин,
и это пишут на заборе,
что коммунизм есть власть Советов
плюс керосин для всей страны.
Я скромно ездил на трамвае.
Что заработал – то платили.
За недостатки с керосином
дают от года до шести.
Конечно, я сидел немножко,
потом был реабилитили…
Такое слово, извините,
я не могу произнести.
Имею стаж, имею опыт,
а стаж и опыт – кто отнимет?
Но керосин всплывает кверху,
он легче пара и воды.
Мне адвокат сказал, как доктор:
«Пора менять тбилисский климат!
Пора бежать в другое место
от окружающей среды!»
И я уехал потихоньку
в красивый город Сан-Франциско,
там есть евреи и армяне,
напоминает мне Сухум.
Где сулугуни и чурчхела?
Где положенье, где прописка?
Смешно сказать – обычный веник
здесь называют словом «брум».
Но человек, идущий в гору,
не ждёт протоптанных ступенек,
на недоступную вершину
он направляет гордый взгляд!…
Не так давно мой шурин Гога
нарисовал немножко денег –
немножко сто, немножко двести,
ещё немножко пятьдесят.
И мы пошли купить машину –
я из газеты номер выдрал,
мы отсчитали десять тысяч,
не мелочась по ерунде,
и попросили «Бюик-Ригал»,
хотя в нём только шесть цилиндров,
конечно, мы бы взяли больше,
но больше не было нигде.
Мой шурин Гога жмёт педали,
всех озаряет ближним светом,
уже хотели мы уехать,
включили правый поворот,
но тут приходит полицейский,
сердито машет пистолетом,
кричит на нас – я затрудняюсь
давать дословный перевод.
Мы вылезаем из машины,
он нас обоих ставит к стенке,
нахально шарит по карманам,
я извиняюсь. сверху вниз
и говорит: «А ну, ребята.
скажите, где вы брали деньги?» –
что значит: «Вэр ю гат йор мани,
энд спик ту ми ин инглиш, плиз».
Я говорю: «Товарищ мистер,
вай-вай, зачем такие страсти?
Мы уважаемые люди,
а ты в карманы к нам полез.
Мне мало было прокуроров
при дорогой советской власти,
сюда приехал – жизни нету!
Ты кто такой – ОБХС?
Уйди, пожалуйста, с дороги,
не представляй немые сцены.
Зачем ты спрашивал про деньги?
Ты в детстве книжек не читал.
Капитализм, генацвале,
даёт прибавочные цены.
Я, может быть, эксплуататор,
имею частный капитал».
А полицейский отвечает:
«Клянусь, чтоб мы так были живы,
ту хандрид билз, ю ноу, мистер,
зис кантри хэз нат принтэд ет!»,
что по-английски означает,
что наши деньги все фальшивы –
двухсотдолларовых бумажек
здесь вообще в помине нет!
Я начинаю удивляться,
я говорю ему: «Товарищ,
ты рассуждаешь, как последний
необразованный кинто!
Такой красивый, с пистолетом,
а головой совсем не варишь –
одна бумажка с цифрой двести
всегда удобней двух по сто».
Но полицейский рассердился,
он говорит: «Ты арестован!»
и просит айдентификейшен,
что означает – документ.
«Энд бай зе вэй, – он заявляет, –
кто здесь на деньгах нарисован?»
Я отвечаю с уваженьем:
«Здесь нарисован президент».
«Джаст тэйк э лук!» – он тычет пальцем.
Я тут же всматриваюсь крепко,
и что я вижу, не увидит
один слепой певец Гомер:
на голове у президента,
как у меня, такая кепка!
Хотя, я думаю, не меньше,
чем шестьдесят второй размер.
Запахло бывшим керосином,
и я подумал – или-или,
суды, тревоги, униженья,
и упекут на край земли!
Я говорю: «Товарищ мистер,
мы здесь немножко пошутили,
давай расстанемся красиво,
как в Чёрном море корабли».
А полицейский отвечает:
«Мне на работе не до шуток!
Но ты, май фрэнд, сегодня лаки,
что нам с тобой не по пути.
Имею срочное заданье
поймать двенадцать проституток!
Пока я тут с тобой возился,
я мог двоих уже найти».
И он ушёл своей дорогой,
неразговорчив и нахмурен.
Мы с Гогой спрятались в шашлычной,
где подаёт наш друг Арчил,
и этот Гога, извиняюсь,
хотя он мне земляк и шурин,
за кепку и за президента,
за всё, что надо, получил.
Теперь вы спросите, конечно,
зачем я начал с керосина,
потом рассказывал про деньги
и по воде пускал круги.
Я что хотел сказать сегодня?
Давайте будем жить красиво,
не рисовать фальшивых денег,
а пошевеливать мозги!
Нам повезло, что мы проходим
не с автоматом по Синаю,
а по Бродвею с модной шляпой,
имеем пищу и ночлег!..
А президент в грузинской кепке –
наверно, я его не знаю,
хотя, я думаю, он тоже
вполне достойный человек.
Иностранные слова:
энд бай зе вэй – и кстати (англ.)
джаст тэйк э лук – только посмотри (англ.)
май фрэнд – мой друг
лаки – удачлив
(англ.)
ПОЭМА О НАРОДНОМ ДОСТОЯНИИ
А было так:
мне двадцать лет,
и ни копейки денег нет
на сигареты и на пиво.
Мне говорит мой друг Шапиро:
«А ты пойди продай скелет».
И я пошёл в мединститут,
не из корысти – для науки.
Скелет! Как много в этом звуке!..
Глядишь – и денежку дадут.
Мне тут же сделали рентген.
Сказала старая зануда:
«Разденьтесь!»
Я спросил: «Докуда?»
Она сказала: «До колен».
Какой-то член-корреспондент,
весьма возможно – патанатом,
присел к столу, шурша халатом,
и записал: «Еврей, студент».
Одним движением руки,
привычным, знающим и добрым,
прошёлся весело по рёбрам
и перещупал позвонки,
потом сказал, скрипя пером:
«От вас, студентов, нету спасу.
Скелет хорош. Идите в кассу,
скажите – мы его берём».
Мне дали семьдесят рублей
(семьсот – в масштабе старых денег).
Кассир – угрюмый неврастеник –
свой сейф открыл, как мавзолей.
С лицом, просящим кирпича
(чуть подойди – не жди поблажки!),
достал казённые бумажки
с любимым ликом Ильича
и, сожаленья не тая,
сказал, что надо расписаться
в конце длиннейшего абзаца:
«Даю подписку в том, что я,
такой-сякой, студент, атлет,
сего числа, сию минуту
передаю мединституту
права на собственный скелет.
И если я, такой-сякой,
вдруг ненароком врежу дуба,
то должен тут же в виде трупа
явиться к ним в приём. покой,
иначе оный институт
для возмещения урона
меня по строгости закона,
как должника, отдаст под суд.
А там уже, как ни крути,
считай, студент, что песня спета –
за укрывательство скелета
дают от года до пяти…»
Я расписался – чик-чирик! –
без шума, крика и оваций,
и семь хрустящих ассигнаций
кассир мне выдал в тот же миг.
Пусть это вас не поразит –
я их без лишней канители
растратил ровно в три недели,
как говорится – sic
transit.
И лишь в душе остался след –
что вот, мол, дескать, денег ради
взял подарил чужому дяде
свой замечательный скелет.
Уж так мне, видно, суждено –
томиться думою одною:
пока я жив – скелет со мною,
а после жизни – всё равно.
Студент,
емеля,
пустослов,
не оробею и не струшу.
Вон некто Фауст продал душу.
Скелет! Подумаешь – делов!..
Я вырос. Волею судеб
работал старшим инженером
и в мире, сумрачном и сером,
сам добывал насущный хлеб.
Женился, вырастил детей,
писал стихи – и тут же прятал.
Была любовь, была зарплата,
живи – каких ещё страстей?..
Но так устроен человек:
я бросил дом, друзей, привычки
и двинул к чёрту на кулички
искать вчерашний белый снег.
Нашёл ли, нет – вопрос иной.
Чужая жизнь – не с неба манна.
Зато прописан постоянно
в Чикаго, штата Иллиной.
Но вдруг…
Однажды…
Как-то раз…
Такие случаи нечасты,
из них писатели-фантасты
в два счёта стряпают рассказ.
Так вот, однажды,
до конца
вкусивший бремя трудовое,
иду домой и вижу – двое
стоят у моего крыльца.
Ну всё, я думаю, капут,
мне это дело выйдет боком,
ещё ограбят ненароком,
а не ограбят – изобьют.
Хотя – чего с меня возьмёшь?
Хожу, как местные славяне –
два рваных доллара в кармане,
штаны, цена которым – грош.
Вокруг, понятно, ни души,
а тут – здоровых два амбала.
Теперь, судьба, пиши пропало!
Но если хочешь – не пиши.
В душе играет мелкий бес –
пройду, как будто не замечу…
Один из них идёт навстречу
и говорит мне: «Мистер С.?»
Гляжу – второй заходит в тыл.
Стою, догадкою влекомый –
мне чем-то лица их знакомы,
а чем – не помню, позабыл.
Перебираю всё подряд,
в мозгу каких-то мыслей сгустки,
а эти двое мне по-русски:
«Да ты не бойся!» – говорят.
И тут я вспомнил!
Идиот,
болван в неведенье дурацком!..
Таких в России «двое в штатском»
прозвал насмешливый народ.
Жандармы, звери, стукачи –
я избегал их, как проказы.
И тут орудуют, заразы,
поди их, серых, отличи!
Я говорю им:
«Господа,
чего мне, в сущности, бояться?
Я не желаю с вами знаться,
идите знаете куда?..»
«Такие, значит, пироги, –
они ко мне подходят близко. –
У нас тут есть твоя расписка,
пора выплачивать долги.
И не шуми – напрасный труд».
«Долги? Позвольте! Что такое?»
Хочу уйти,
а эти двое
мне шагу сделать не дают.
Тут в двух шагах моя семья,
друзья,
Америка,
Чикаго…
«Забыл? Напомним. Вот бумага:
«Даю подписку в том, что я,
такой-сякой, студент, атлет,
сего числа, сию минуту
передаю мединституту
права на собственный скелет…»
Меня прошиб холодный пот,
и я шепчу им еле-еле:
«Вы что, ребята, в самом деле?
И нет у вас других забот?
Скелет! Да я – в другой стране!
Да вы…
Когда всё это было?..»
А двое топчутся уныло
и растолковывают мне,
что да, другие времена,
но там у них, в стране Советов,
нехватка, видишь ли, скелетов,
не только мяса и зерна,
и мой скелет, хоть сердцу мил,
хоть через тридцать лет без года,
есть достояние народа,
который строит новый мир.
Я обманул родной народ
и, не имея чувства долга,
уехал, видимо, надолго,
но этот номер не пройдёт.
Страна другая? Ну и что ж!
Стал гражданином и поэтом?
Их отрядили за скелетом –
вынь безо всяких и положь!..
«Шутить изволите, отцы?»
«Нам, – отвечают, – не до шуток».
А вид у них зловещ и жуток,
пришьют, не глядя, и – концы.
Я говорю им, сам не свой,
судьбу прикидывая грубо:
«Сперва я должен врезать дуба!
А я, как видите, живой».
Живой!.. Но верится с трудом,
что это им создаст помеху.
«Нам, – говорят они, – не к спеху.
Живи! Не бойся – подождём!..»
Хотел сказать: «Бери вас чёрт!» –
они растаяли, как тени,
два мелких служащих артели,
где я поставлен на учёт.
Я всё обегал, их ища,
и память вновь воображала
двух славных рыцарей кинжала
и – скажем образно – плаща.
Как их выносит род людской?..
Пришёл, уткнулся в телевизор,
но был до косточек пронизан
нездешней, прежнею тоской.
Что это было? Тихий бред,
болезнь,
усталость,
непогода?
О, достояние народа –
мой бедный маленький скелет!..
Герои горьких повестей,
живём волнуемся и плачем,
а наш скелет уже оплачен,
расписка в сейфе – жди гостей!..
..С тех пор в меня вселился яд,
на сердце муторно и мутно,
и на себе ежеминутно
я ощущаю чей-то взгляд…
Когда пробьёт мой смертный час,
я знаю – двое с партбилетом
придут немедля за скелетом,
чтоб честно выполнить приказ.
Уложат в ящик и – на Русь!
И самолёт Аэрофлота
туда домчит меня в два счёта!..
Так я на родину вернусь.
Потом учебный кабинет
мединститута, что по праву
подаст прошение Минздраву,
получит высохший скелет.
И кто-то на моих костях –
какой-нибудь научный слепень –
напишет труд, получит степень,
об этом скажут в новостях.
Полны дерзаний молодых,
врачи, студенты-обормоты
придут сдавать по мне зачёты
и будут сыпаться на них.
И некий двоечник Столбов,
большой знаток кости берцовой,
своей сокурснице Скворцовой
предложит сердце и любовь.
И будет им по двадцать лет,
и будут юмор и сатира,
но тут придёт их друг Шапиро
сказать, что в
лавке пива нет…
